Наше падение
Шрифт:
«Вандализм в доме. Жестоко избита девушка четырнадцати лет».
Ренди отпечатал это на «ксероксе» и разбросал листовки по всей школе, даже приколол на все доски объявлений и дверки вещевых шкафчиков, пока Гарри своим разъяренным голосом не приказал удалить их. «Не стоит привлекать к себе внимание».
— Больше никаких погромов, — наконец, Бадди высказал это Гарри.
— Ты желаешь, чтобы я озвучил это как команду, — ответил Гарри, низко поклонившись, будто актер со сцены. Гарри — актер… он лишь только претворялся, что прислушивается к
За обеденным столом сам Бадди тоже был актером, как, наверное, и его мать и сестра. Он делал вил, что стул напротив матери занят. На этом стуле никто не сидел, как и не было со стороны незанятого стула тарелки и столовых приборов. Однажды зайдя на кухню, Бадди увидел, как Ади накрывает на стол: ее глаза были мокрыми от слез, и он понял, почему. По старый привычке она разложила нож, вилку и ложку на отцовское место. На ее лице не скрывалась печаль, она старалась не смотреть Бадди в глаза.
— Хватит, — грубо произнес Бадди, — Он не стоит твоих слез.
Бадди ненавидел кухню еще и за то, что отец заявил тут, что уходит их жизни. Это было заявление, которое удивило его и как никогда шокировало, отчего внутри у него что-то щелкнуло, и вдруг прояснилось множество удивительных вещей, произошедших в их жизни. Неделями отец был как бы не с ними, где-то вдалеке, сидел за столом тихо и не вступал в обычные за их семейным ужином разговоры. Он часто опаздывал за стол, подскакивал в самую последнюю минуту, а если он и говорил, то тихо, иногда помногу раз извиняясь. Все это лишь немного удивляло Бадди. Пока отец не сделал то самое заявление. Он извинялся, хмурился, прочищал горло, его руки совершали беспорядочные движения, он касался тарелки, ножа, вилки, рюмки, в которую почти под самую кромку был налит «Шардене».
— Мы с матерью решили, что на какое-то время я перееду жить в другое место, — его голос был подавлен. Как Бадди выяснил позже, в этих словах содержалась некоторая неправда. Прежде всего, это было решение, принадлежащее лишь отцу — мать не решала тут ничего. К тому же это было не «на время». Он не собирался возвращаться.
— Ты уходишь к той женщине? — спросила Ади.
Что на самом деле ошеломило Бадди, так это то, что Ади знала о той женщине все. Он был шокирован настолько, что он не мог вспомнить позже, ответил ли отец на вопрос Ади или также был шокирован ее словами, повисшими в сознании Бадди позже — такими, как стирка или глажка белья, уборка или готовка, но хлестающими как кнут, и повторяющимися как эхо: «К той женщине…» К какой еще женщине?
— Смотрите, дети, мне жаль. Мне бы не хотелось, чтобы вы об этом узнали так, вот, вдруг. Это был не лучший способ вам об этом сообщить, — его глаза приклеились к тарелке, чтобы не встречаться глазами ни с кем из них. — Да, женщина. Я ухожу не к ней. Это не входило в мои планы. Так уж получилось.
Бадди осторожно взглянул на мать: «Как она это терпит?» Она сидела неподвижно, будто замерла перед фотообъективом. Ее руки ухватились за край стола. К еде она не прикоснулась. Она не смотрела ни на отца, ни на Ади, ни на него. Ее глаза были сфокусированы на чем-то невидимом, в далекой пустоте, будто в экстазе, на сцене… но она сама, ее тело существовало. Оно было тут — не где-то там, оно не отсутствовало, не исчезло, какими бы ужасными и не выносимыми не были б те слова.
— Бадди, Ади, я люблю вас обоих, — продолжал отец. — И вы оба это знаете. Мне не нужно об этом говорить. Но все равно я это говорю. И то, что произошло между матерью и мной никак вас не касается,
Позже, конечно, Ади ответила на его доводы, опровергнув их все.
— Ты слышал, что он сказал, и как он это сказал? — изображала она отцовскую мимику. — «Мы с матерью решили…» — а затем фыркая: — Он решил, а мама ничего не решала. Он хочет уйти к той женщине и уходит, неважно, что мама об этом думает, и что мы, — и она снова стала его передразнивать: — …и то, что произошло между матерью и мной никак вас не касается, и не меняет моего отношения к вам, — и рухнув на кровать: — Дерьмо собачье. И что, он думает, можно с этим сделать? И кто это будет делать? Кто-то другой? Кто из них двоих возьмется вывести нас в мир? Кто? И теперь, все так сразу: и то, что произошло, скажется на нас, изменит нашу жизнь.
Бадди все еще был не готов. Он чувствовал себя глупо, и не знал что сказать.
— Что это за женщина, Ади?
— Прежде всего, это не женщина. Она почти что девочка. Я о бом, что женщина — это мама. Это… ей где-то двадцать. Не знаю, как ее зовут, — она села на кровать, ее лицо покраснело, и на нем выплыла гримаса. — Ладно, мне ненавистна эта идея, но кажется, я ее знаю — эту женщину, девушку, неважно, потому что я слышала об этом, подслушала, как Ма и Па спорили однажды вечером. Все было похоже на то, что он перед ней пресмыкался. Это было в ванной. Мое ухо практически приклеилось к двери. Ее зовут Фэй — секретарша из его офиса. Помнишь, как все последние вечера он задерживался на работе? Вот, тогда все и началось, — она снова злостно передразнивала отца. — «Мы не думали, что так сильно полюбим друг друга…» Представляешь, сказать такое маме. Сказать, что он любит другую. Подонок… — в протест она повыдергивала вокруг себя простыню.
Позже мать постучала в дверь к нему в спальню.
— Извини, — сказала она, будто не была уверена в том, что в данный момент она была желанна.
— В этом нет твоей вины, мама, — сказал он, хотя прежде он и не задумывался, кто из них и в чем виноват.
— Мне также жаль о том, как он все это преподнес тебе и Ади. В этом была и моя вина. Я хотела быть с вами, когда он это скажет, и хотела от него это услышать, что с моей стороны было жестоко, но я при всем этом должна была присутствовать.
Бадди не знал, что и сказать. Ему хотелось говорить обо всем и обо всем спросить, но он промолчал. Он видел печальное лицо матери, на котором была не только печаль. Она была ошеломлена, в шоке, будто только что услышала о наступающем через десять минут конце света, когда не выживет никто. С болью во взгляде мать закатила глаза. Он от нее отвернулся.
— Смотри, Бадди, я пришла не с извинениями от отца. Я не знаю, что будет дальше, и не знаю, временно это или навсегда, когда он переболеет этим и переболеет ли вообще. Я даже не знаю, хочу ли, чтобы он вернулся или нет, если он «переболеет». Господь, я не знаю ничего…
Он еще ни разу не слышал, чтобы мать произносила какие-нибудь ругательства. Она всегда была утонченной, элегантной, хладнокровной и аккуратной женщиной. Или, может, это было не ругательство. Может, «Господь» — это было началом молитвы.
— Он — отец, Бадди. Твой и Ади. И ты такой же его сын, как и мой. И не чей-нибудь еще. Я хочу, чтобы вы с Ади продолжали его любить…
Но как после всего его любить, Бадди не знал. Думая об отце с кем-нибудь еще, с другой женщиной, вычеркивая его из своей жизни, принимая таким, какой он есть, он понимал, что не в силах что-нибудь изменить.