Наше преступление
Шрифт:
– И на десять годов в каторгу угонят, так не откажешься, – сказал Рыжов. – Вон шипинскому Яшке и семнадцати годов не было, а его за отца на шесть годов засудили.
– Так то отца топором зарубил, полна изба народу была. Ему попятиться некуда было; все против его показывали; а против нас свидетелев нету... Опять же отец. – Сравнял... за отца строго... – объяснил Сашка. И, помолчав, с ехидной усмешкой взглянув на Рыжова, добавил: – Я знаю, почему так Федор спужался...
– Почему? – поспешно, с любопытством спросил
– Нас-то не засудят строго, а уж ему пощады не дадут, потому не маленький, уж и солдатчину отбыл и на войну сходил...
Сашка и остальные парни покатились от смеха.
– И ежели бы было за што, – стараясь сохранить серьезность, продолжал издеваться Сашка. – Мы хошь десятку от Ванюхи заработали, а ён хоть бы што...
Парни помирали от хохота.
Последняя выходка Сашки и смех парней переполнили чашу терпения Рыжова. «Мне на руку не плюнули, забрали все Ванюхины деньги да еще всякие издевки надо мною зачинают. Погодите, я вам покажу».
Внутри у него кипело. Ему стало до слез обидно, что он ничем не может отомстить товарищам, и решил совсем не вмешиваться в их разговор. «Вот уж один день потерял на заводе, – соображал он, – а они мне прогул не заплатили. И почему? Ведь не ихние деньги, а Ванюхины... Все бы себе только... ведь вместе «работали»... Ежели так-то не скоро выпустят, так и место совсем потеряешь. Тогда хошь «стреляй!» ...
Парни, посмеявшись над Рыжовым и видя, что на него их шутки не производят желаемого впечатления, оставили его в покое.
– Вот будет штука, робя, ежели Ванюха отчикнет... Тогда беда... не отвиляешься... – сказал Ларионов.
На минуту парни примолкли; лица их выражали не свойственную им серьезную озабоченность.
Наконец Сашка мотнул головой. «Что мол, вздор-то городить!
– Не так мы его обработали... – хвастливо протянул Лобов. – Уж ежели кто к нам в переделку попадет, так не отчикнет. Наверно, подох теперь...
Рыжова взорвало, и хотя он только что решил не вмешиваться в разговоры, тут не утерпел.
– Небось не собака ён. Што ему подыхать? Собака дохнет, а человек помирает, – наставительно заметил он.
– А не все ли равно, што человек, што собака? – поспешно спросил Лобов, живо переворачиваясь на нарах со спины на бок, лицом к Рыжову.
– Извесно, все едино, – подтвердил Сашка. – Один черт... подохнуть, одна падаль останется.
– Нет, не все едино: у человека-то душа, а у собаки души нетути...
– А ты видал человечью душу? – возбужденным голосом опять поспешно спросил Лобов.
– Душу никто не видал. Бог ее дает, Бог и отнимает.
– А ты Бога видал? – уже с азартом приставал Лобов.
Это был его конек. В деревне за кощунственные и богохульные речи его прозвали «блаженным».
– Бога никто не видал.
– Так и не говори, раз не видал. Нет Бога. Какой
– А тебя кто создал?
– Батька да матка на постели приспали... Вот кто... –употребив непечатное ругательство, ответил Лобов.
Взрыв одобрительного хохота покрыл его слова.
– Да ты чего, Федор, – вставил свое замечание Сашка, – ты думаешь, живешь-живешь, ешь, пьешь, помрешь и еще потом твоя душа жить будет?
– А как же. И ответ Богу за свои дела понесу...
– Вот што собака, што мы все, подохнем и делу конец...
– Никакого Бога, никакой Божьей Матери нет... Ешь, пей, гуляй с девками, веселись всласть, вот и все, братцы... – говорил Лобов, и, упоминая имя Божией Матери, он разражался такими кощунственными словами, что парни ржали от удовольствия, а Рыжову становилось страшно и жутко.
Лобов долго богохульствовал, изрыгая гнуснейшие ругательства. Рыжов не выдержал, плюнул, вскочил с нар и заметался по коморке. Он клокотал злобой на парней, особенно на Лобова, и, пройдясь несколько раз, вдруг, озаренный внезапной мыслью, опять тихо взобрался на нары и лег. Мысль, которая его поразила и которую он и хотел, и колебался привести в исполнение, это – предать товарищей и вылезть самому сухим из воды. Он, не шевелясь, с закрытыми глазами пролежал до тех пор, пока для поверки не зашел к ним околоточный надзиратель.
Колебавшийся Рыжов мгновенно решился. Он заявил, что желает дать начальству дополнительные показания по делу.
Его в тот же день отправили к следователю.
Лобов, смотря Рыжову в лицо своими дикими, озорными глазами, сказал на прощанье:
– Ну, Федор, гляди, ежели што против нас затеял, помни... освежуем в отделку, почище, чем Ваньку...
Рыжов, как волк, косился на товарищей, но ничего не ответил.
У следователя он заявил, что посажен за вину своих товарищей и подробно рассказал, как в день убийства Ивана парни пили водку у казенки и в кузнице, как трое из них: Степанов, Лобов и Горшков уговаривали его, Рыжова, помочь им убить Кирильева, как потом недалеко от села Хлябина эти трое убивали Ивана и когда он, Рыжов, вступился за убиваемого, то и его под страхом смерти заставляли принять участие в избиении, но он бил камнем по земле.
Про Ларионова он сказал, что тот в убийстве ни словом, ни делом не принимал никакого участия.
В этом случае у доносчика была задняя мысль залучить на свою сторону хоть одного из товарищей в противовес остальным. Это он надумал еще на нарах.
Следователь, записав показания Рыжова, распорядился тотчас же освободить его.
Вызванные потом парни и Демин не подтвердили показаний Рыжова, а говорили то же самое, что и на первом допросе, и настойчиво просили об освобождении их из тюрьмы, но следователь не уважил их просьбы.