Наше преступление
Шрифт:
И так во всю ночь до раннего утра Иван то лежал в обморочном состоянии, то приходил в себя, ползал по полу, царапался по стенам, ища воды и выхода, пробовал кричать, но из груди вылетало одно только слабое, жалкое мычание...
Дежурный сторож, крепко спавший на ларе в коридорчике, как раз против двери комнаты для сумасшедших, часов в пять утра проснулся от какой-то возни.
Он решил, что это совершают свои обычные прогулки крысы и мыши, перевернулся на другой бок и хотел снова заснуть, как услышал мычание и шорох. Кто-то ясно изнутри комнаты
– Э, черт... – выругался сторож, приподняв голову, прислушиваясь и еще не вставая со своего ложа. – Это все энтот вчерашний расклеванный пес куролесит. Должно, с кровати свалился.
Вероятно, и на этот раз сторож не встал бы с ларя, но стоны за дверью не умолкали, а по его соображениям – время близилось уже к утру.
«Одначе надоть уложить, не увидал бы кто... к утру близко... не ладно... так-то...»
Он достал из-под подушки ключ, встал, отпер дверь и, открыв ее, увидел, что Иван валялся среди пола. Сторож досадливо причмокнул и с ожесточением поскреб обеими руками всклокоченную голову.
– Эх, грех-то какой! одному такого борова не взвалить. Лежал бы себе... Чего развозился?
Сторож постоял еще некоторое время и вздохнул.
– Надоть сходить за Микитой, – сказал он себе, отправился наверх и растолкал спящего товарища.
Через полчаса Иван лежал уже опять на больничной койке.
К 6-ти часам из деревни приехала Акулина с Катериной, Авдотья – сестра Ивана со своим мужем Пётрой, Егор и Маркел – родные дядья Ивана.
В больницу в такой ранний час их не пустили, и они остались дожидаться на улице.
День был воскресный, и из деревень по всем дорогам тянулись целыми обозами на базар мужичьи телеги с сеном, соломой, зерном, мукой и другим деревенским добром.
Между ехавшими на базар мужиками были и знакомые родных Ивана.
Они останавливались и расспрашивали плачущих баб.
Те рассказывали. Все и знакомые, и незнакомые выслушав их и неизменно ругнув господ, установивших такие порядки, что к умирающему человеку не пускают его родных, отъезжали своей дорогой.
Катерина еще издали увидела cвоего старшего брата Леонтия, везшего воз сена.
– Левушка, ведь Ваню убили! – бросившись к брату, сказала Катерина и зарыдала.
Мужик испугался и остановил лошадь.
– Спаси, Господи! Какого Ваню? – переспросил он.
– Да нашего Ва нюшку... моего хозяина... Ивана Тимофеича...
И без того бледное, старого боярского типа лицо Леонтия, с белокурой бородой лопатой, теперь помертвело.
– О-о, спаси Господи! – промолвил он. – Чего стоите?
– А вчера ночью в больницу его положили... – ответила Катерина.
– Вот и стоим, сватушка, с ранней зори дожидаемся, – говорила подошедшая Акулина, отирая концами платка слезы. – Вечор нашли его, Ва нюшку-то избитого на Хлябинской дороге и сдали сюда, а теперича вот приехали спроведать его, а нас не пущают в больницу-то... Вот и
– Как не пущают? Человека убили, человек может, теперича помирает, а они своих родных-кровных не пущают. Ишь дело какое! Такого закону нету, чтобы не пущать, – говорил Леонтий.
– Да вот не пущают! – разводя руками, еще раз подтвердила Акулина, Да уж и определили-то его, Ванюшку, вечор с грехом пополам. Не хотели класть, а теперича не пущают и вот, што хошь делай...
– Должны пустить! Я погляжу, как меня не пустят!.. – крикнул вспыхнувший Леонтий и скорыми шагами направился к подъезду больницы. – Пущай-ка не пустят...
Там он изо всей силы начал колотить кулаками в дверь и ругаться. Минуту спустя из-за двери мужской голос окликнул:
– Кто это там безобразничает? што надо?
– Пустите, а то перебью все окна, – кричал Леонтий, все более и более набиравшийся смелости и все сильнее и сильнее приходивший в ярость. – Человека убили... человек помирает, а вы не пущаете... ишь дело какое!.. дверь высажу... отоприте!
– Нельзя ломиться в дверь, – ответил тот же голос. – Сейчас позову полицию.
– Позови. Наплевать мне на твою полицию! ишь чем спужал: полиция... отопри, говорят тебе... Ну, наваливай. В мою голову... человека забили... ломи... – уже хрипел от злобы Леонтий.
За минуту еще смиренные, терпеливые мужики озлобились.
Степенный Егор – дядя Ивана, вздумал было уговаривать своих разгорячившихся родственников, но это не помогло. Мужики приналегли. Дверь начала трещать и поддаваться.
Изнутри лязгнул железный крюк, повернулся ключ в замке, и служитель открыл обе половинки двери, прикрывая себя одной из них.
Кучка мужиков и баб, предводительствуемая Леонтием, протискалась на лестницу.
– Чего не пущаешь, дьявол? – орал Леонтий, ругаясь скверными словами, и замахнулся на сторожа рукой.
Тот отстранился и со злобно-вытаращенными глазами говорил:
– Попробуй, попробуй...
– А што ж думаешь? погляжу на тебя? не пущает...
– Нам не приказано, мы и не пущаем. Мы не по своей воле... а ты потише, не ругайся. Больных беспокоишь... – уже смелее отрезал сторож.
Леонтий был уже на верхней площадке лестницы.
– Человека насмерть забили, а ты не пущаешь... Ишь, дело какое! – не унимался он. – Закону такого нету, штобы не пущать.
– Ишь расходился! енерал какой! навозна куча... – говорил сторож, запирая дверь на крюк.
Продолжая шуметь и ругаться, мужики и бабы прошли коридором и спустились вниз.
Комната Ивана оказалась запертой, а ключ находился у смотрителя, как заявил служитель. На самом деле он был у него в кармане.
– Давай сюда смотрителя! – кричал расхрабрившийся Леонтий.
Побежали наверх за смотрителем. Явился, переваливаясь на коротких ногах, низенький, заспанный, толстый, как обрубок, с большим лицом, с рыжей бородой и раскосыми глазами фельдшер, жена которого занимала должность эконома при больнице, он же сам исполнял ее обязанности.