Нашествие Даньчжинов
Шрифт:
– Я сделаю так, как потребует истина. Пусть она будет тяжела, пусть будет против меня и против всей моей жизни…
Монах, полуприкрыв глаза, превратился в неподвижную глыбу бронзового цвета. Только граненые зерна четок из белого металла в быстром темпе скользили по шелковой нити в его руках. Конечно, было о чем подумать старику, ведь я сказал, что совершенные не так уж и совершенны, если исповедуют заведомо приземленные истины.
Старик открыл глаза. Взгляд – твердый и властный.
– Ты должен снова надеть колоду, Пхунг, если решил остаться у нас. Только преступник с колодой на шее не имеет срока визы. По нашим законам каждый человек, даже святой
– Я надену, о мудрый наставник…
Он перебил меня властным взмахом руки с четками.
– И еще ты должен принять обет монастырского служки.
– Конечно, – пробормотал я. – В сущности, я уже…
– И знай, Пхунг, из Подвалов ты не выйдешь до конца твоей жизни.
Я покрылся гусиной кожей под его взглядом, ставшим тяжелым и вязким, голос мой пропал, поэтому я лишь кивнул. Он долго смотрел на меня, потом спросил чуть ли не с отчаянием в голосе:
– Но тебе лично зачем все это, Пхунг? Ведь ты не даньчжин, чтобы так сильно полюбить Небесного Учителя?
Любые слова мои были бы уже лишними. Великий хранитель Подвалов возжаждал получить добавку к совершенству восьмой ступени, и его решение не смогли бы поколебать даже боги, даже Большой Секретный Компьютер…
Я распрощался с друзьями и хозяевами отеля, потом пошел под зонтиком к Чхине с букетом лучших цветов, которые нашлись в чхубанге. Говинд назвал меня дураком, которому надоело жить, но признал наличие «злого мужества».
– Мы будем о тебе вспоминать, – сказал он на прощание. – Я знаю, ты задумал что-то плохое. Но ты готов отдать за это жизнь, поэтому не хочу тебе мешать. Ты хорошо, наверное, понял, что надо сделать, чтобы тебе не помешали. Может, в других перерождениях мы встретимся. Прощай.
Цветы не произвели на Чхину особого эффекта.
– Я тебя крепко люблю, Пхунг! – суровым тоном начала она. – Ты же знаешь, больше некого здесь любить. Поэтому ты не пойдешь в Подвалы, я не пущу. А хомут можешь надеть. Он тебе к лицу.
Это она пошутила. Хомуты она ненавидела по вполне понятным причинам.
Она была удивительно нежной в этот вечер, если не обращать внимания на неуклюжие шутки и типичный женский эгоизм. Ее смуглая упругая кожа благоухала травами, в шелковистой копне волос застряла помятая розетка из ярчайших крылышек местных мотыльков. А в иссиня-черных глазах, почти без радужных оболочек, стоял властный призыв. Наверное, женщины матриархата такими вот глазами смотрели на своих любимых из враждебного мужского племени, прежде чем отдать их в жертву богам…
Конечно, мы поругались на прощание. Чхина со всей искренностью и экспрессией высказала мне, что ненавидит меня и что больше слышать обо мне ничего не желает.
С чувством легкой грусти и облегчения я покинул ее и прошелся в последний раз по улочкам чхубанга, превратившимся в мутные реки. Подходя к храму, я понял вдруг, что люблю Чхину. Обалдеть можно, – выражаясь словами Джузеппе!
В ветхой одежде «принявшего обет» меня подвели под руки к свежему пролому в толстенной подвальной стене. Духовный Палач, согбенный немощный старикашка, вцепился костлявыми пальцами в мою руку.
– Еще можно вернуться, сынок.
Толстый старик громовым голосом произнес молитву для «дальнего пути», и меня втолкнули в проем. И тут же начали его закладывать кирпичами с известковым, резко пахнущим раствором.
В сумраке Подвалов я увидел бледные пятна лиц, услышал неясный шепот. В спертом, затхлом воздухе помимо запаха извести и подмокшей старой бумаги ощущался чад светильников. Я находился в самом
– Ты меня искал, Пхунг? Я – Небесный Учитель… По крайней мере, я уже ощущал, что все в Подвалах
Пропитано его загадочной сущностью.
Несколько часов я бродил по запретным Подвалам, исследуя новый материк. Да, здесь навсегда застряла ночь. Окон не было и в помине, а отдушины в двухметровой толще стен – узкие, как стрижиные норы в глиняных берегах. В отдушинах и на самом деле, будто в норах, селились стрижи, сизоворонки и береговые вьюрки. Монахи терпеливо ждали, когда они выведут птенцов, и выталкивали опустевшие гнезда шестами. Для улучшения вентиляции.
Электрического света здесь не терпели, так как он был изобретением «Чужого Времени». Пользовались древними светильниками из серебра и бронзы, а также простенькими плошками из камня или глины с плавающими в благовонном масле фитильками. Ученейшие люди Даньчжинского Времени – монахи-переписчики, философы, знатоки эпистемологии, логики, абхидхармического анализа бывали здесь, работали, умирали. Сейчас их было несколько человек, преждевременных старцев. Это были бескорыстнейшие фанатики даньчжинских наук. Мне они были симпатичны, может, потому, что во мне всегда было что-то от книжного червя. При виде их немощных фигур, обернутых в какое-то тряпье, острая жалость пронзила мое сердце.
– Разве вы не знаете, – сказал я, – что за этими стенами бывает солнце и временами благоухают цветы? Разве вы не знаете, что самый последний привратник или самый бессовестный торговец проживает больше, чем любой из вас? Почему вы так ненавидите себя?
Полуслепой сутулый старик рассмеялся.
– А мы ничего другого и не надеялись услышать от тебя! Ведь ты из Чужого Времени.
Меня накормили скромной пищей даньчжинских книжников и повели вдоль стеллажей, на которых были расставлены и разложены сотни тысяч книг, тетрадных блоков, свитков, текстовых досок из дерева, камня, металла…
– Испытываешь ли ты счастье, Пхунг, видя все это? – спросили меня.
– Испытываю, – честно признался я.
– Тебе несказанно повезло, Пхунг. Ты, хотя и колодник и чужеземец, прикоснешься к священной мудрости, ты испытаешь великое наслаждение и трепет, какой испытываем все мы каждый день. Радость, наполняющая человека при чтении священных трактатов, так велика, что не идет ни в какое сравнение с соблазнами и утехами заподвального бытия.
Мне отвели пустующую келью среди стеллажей. Помещение крохотное, с низким столиком и бронзовым светильником. Мне принесли кое-что из посуды и бочонок ароматного светильного масла. Под потолком смутно голубело пятно отдушины. Как только я остался один, тотчас полез к свету, упираясь ногами в стреловидные своды ниши. Я хотел вдохнуть полной грудью свежий влажный воздух, пахнущий грозами, океаном, свободным эфиром, но вдохнул, наверное, с килограмм пыли, скопившейся в норе. Я раскашлялся и свалился на свою плоскую, как коровья лепешка, постель. Колода едва не убила меня, испытав мои шейные позвонки на излом. Как ни печально было с ней расставаться, я снял ее и больше не надевал, даже когда в Большую Отдушину заглядывал сам Верховный Хранитель. Когда я понял окончательно, что колода больше мне не нужна, душа моя возликовала, и мне захотелось петь.