Наши нравы
Шрифт:
— Ты, однако, не горюй, Дуня, — проговорил Савва. — Если он не станет отдавать, скажи мне… Я куплю у него ребенка… Он до денег падок… Продаст!
Евдокия печально усмехнулась, обнимая отца, А Савва с какою-то недоумевающей грустью смотрел на свою дочь, не понимая, отчего ей хочется жить «самой по себе»!..
И вспомнил он, какая всегда странная была эта Дуня, какая она с молодых лет была богомольщица и вырастала совсем непохожая на своего брата.
«Вся в бабушку! — подумал Савва. — Спастись хочет!» И стало ему удивительно жаль Дуню…
На то
А Евдокия, глядя на отца с теми же самыми чувствами, с какими отец глядел на нее, тоже раздумывала об отце и не могла понять, к чему это он так дорожит богатством и живет такою жизнью.
Они любили друг друга и не понимали один другого.
«Чудная!» — повторил про себя Савва.
«Бедный!» — пожалела про себя Евдокия.
— Послушайте, папенька, — наконец заговорила Евдокия, — я вас буду очень просить…
— О чем, Дуня?
— Если я умру… то деньги, которые вы мне дали, я от вашего имени отдам на доброе дело…
И Евдокия рассказала отцу о своем плане.
— Вы не рассердитесь за это… Ведь нет?..
Савва заметил, как загорался взгляд Евдокии, когда она говорила о своем плане.
— Зачем говорить, Дуня, о смерти. Что ты? Не говори о смерти… Рано еще…
— На всякий случай… я только хотела бы знать: вы не рассердитесь, что я ваши деньги употреблю так, как сказала вам…
— Ах ты, милое мое дитятко! — вдруг произнес Савва под влиянием сильного чувства. — Как же мне сердиться?.. Деньги твои, делай с ними, что хочешь… Ты и тут обо мне вспомнила… От моего имени… — повторял Савва. — Разве я не вижу, что ты бессребреница. Разве я не смекаю, что ты за кроткая душа… Все-то ты раздашь другим, а сама…
— И сама тогда буду счастлива! — восторженно досказала Евдокия. — Так вы не рассердитесь?.. Я уж и завещание такое сделала, — краснея прибавила Евдокия.
— Муж знает?
— Нет.
— Имел он с тобой разговор о деньгах?
— Еще бы. Прежде он только о них и говорил. Предлагал поместить их лучше. Имение купить советовал.
— А ты?
— Я отказывала.
— То-то он и не любит тебя… Он добирался до денег… Ах, Дуня, какой нынче народ! — проговорил Савва.
Евдокия взглянула на отца.
«А сам отец?» — мелькнуло в ее голове.
Леонтьев уехал от Евдокии расстроенный. Когда на другой день он приехал к ней и встретился с Борисом Сергеевичем, то имел с ним объяснение.
Он пояснил Кривскому, что жена постоянно одна, Борис выслушал внимательно и сказал:
— Жена вам жаловалась?
— Нет… разве она станет жаловаться?.. Я так, сам от себя…
— Так вы напрасно, Савва Лукич, готовы обвинять меня… Ваша дочь давно тяготится моим обществом! — усмехнулся Кривский. — Она давно сторонится от меня и… ищет советов не там, где бы следовало…
— Что это значит?.. Объяснитесь… Я не понимаю…
— Для нее советы господина Никольского несравненно вернее советов мужа. Она с ним ведет переписку… У них даже намерение есть, очень благородное… раздать состояние мужикам… Ваша дочь не говорила вам об этом?.. Не посвятила вас в свои
Кривский ясно намекал, что жена его любит Никольского, но что он, Борис Сергеевич, как порядочный человек, не хочет поднимать скандала, пока дело в одной переписке, о которой он случайно узнал.
— Но если, Савва Лукич, ваша дочь не образумится, то я, конечно, не имея права требовать любви, во всяком случае, могу требовать уважения и не позволю позорить свое имя…
Савва слушал и недоумевал.
— Я попрошу вас, — продолжал Кривский, — не говорить пока ничего вашей дочери… Теперь она в таком состоянии, что этот разговор может ее расстроить, но после я бы вас очень просил серьезно поговорить с ней. Я молчал, но вы начали, и я продолжал только.
— Позорить твое имя, сказал ты? — усмехнулся Савва, и в его глазах блеснул огонек. — Дуня ничьего имени опозорить не может… Ты брал ее, видел какую брал… А что она тебе не отдает денег…
Борис побледнел:
— О деньгах я не говорю… Мне нет дела до денег вашей дочери.
— Эх, Борис Сергеевич, напрасно ты с нами родниться захотел… с мужиками… право, напрасно… По вашему калиберу, вам не надо было брать мужички… А ведь и у мужички душа-то божеская… губить-то ее не след… Ведь жизнь-то Дунина видна… А если переписка, ты говоришь, так ты бы с женой поговорил. Она тебе бы объяснила… Я знаю Петра Николаевича. Он человек честный.
— Очень даже!
— А Дуню напрасно ты хаешь. Она обманно ничего не сделает. У этой мужички душа открытая. Умный ты человек, Борис Сергеевич, а человека кроткого, видно, узнать не мог…
Савва пошел к дочери и завел с ней разговор о Никольском.
Евдокия вспыхнула и проговорила:
— Отчего вы о нем заговорили?
— Так, вспомнил…
— Нет, не так, папенька… Верно, муж говорил. Он давно мне о Никольском говорит… Советовал не принимать его…
— Он, Дуня, жаловался насчет писем…
— Значит, Борис Сергеевич и письма чужие читает?.. Что ж, и это не удивительно… Вот эти письма… Читайте, если хотите!
Евдокия достала письма и подала их отцу.
— Что ты, что ты?.. Чего мне читать-то… Разве я не верю тебе…
Савва так и не взял писем и только заметил:
— А ты бы их запирала, глупенькая!..
— И то… надо было запирать! — грустно проронила она.
Через несколько дней в квартире Бориса Сергеевича собрались лучшие доктора. Положение Евдокии внушало серьезное опасение. Больная второй день страдала в страшных мучениях, и решено было прибегнуть к серьезной операции. Грустный сидел Савва в кабинете Евдокии, рядом с ее спальной. Оттуда раздавались отчаянные стоны, и тогда Савва вскакивал, подбегал к дверям, снова отбегал и шептал слова молитвы. Мысль о потере Дуни наполняла сердце отца отчаянием и скорбью. «О господи, не попусти этого!» — шептали его губы, и он дал обет, в случае ее выздоровления, построить церковь в родном своем городе. Доктора только что прошли в спальню после совещания, бывшего в кабинете у Бориса Сергеевича…