Наши в космосе (Сборник юмористической фантастики)
Шрифт:
Он не спеша поднялся с просиженной винтовой табуретки, поправил после себя подушечку и только тогда подошел к торчащей из стеклобетона чашке наружного переговорного рупора.
— Парень, у нас все дома, отваливай.
Федор Кузьмич говорил намеренно громко. А вдруг тот, за стеклом, глух, как еловый пень.
Человек, видимо, понял, что с ним вступили в переговоры. Он заморгал часто-часто и белыми нестрижеными ногтями с силой заскреб по стеклу.
Слов он никаких не произносил, только всхлипывал и пускал ртом пузыри. Рот разевался
— Гулял бы ты, парень, а? Все равно не пущу. Чего зря перед люком болтаться?
Но тот и не думал уходить.
Время шло. Федору Кузьмичу стало надоедать упрямое забортное мельтешение, а еще дядя Федя заметил, что на чистом стеклобетоне борта после пальцев этого попрошайки остаются жирные мутные отпечатки. И это после предмайской генеральной уборки.
Теперь отыскалась причина гнать его от фулета, что твоего татарина.
— А ну, отлепись от стекла! Все стекло засрал, козлина немытая!
Федор Кузьмич чуть не всю свою челюсть всунул в забрало рупора, а она была у Федора Кузьмича немалая.
— Дуй давай! Убирайся к едрене фене, откудова пришел!
Он не глядя протянул руку и вынул из гнезда деревяшку электромагнитной швабры. Вогнал ее в наружную шваберную щель и стал тыкать острием в тщедушное тело пришельца.
Тот даже не отбивался. Не мог или из хитрости не хотел — чтобы мирным якобы нравом давить на дяди-Федину жалость.
Швабра — не уговоры, подействовала. Толчок за толчком, и вот уже что-то смутное и призрачное, как в черном тумане парус, побелело-побелело еще какое-то время и растаяло насовсем среди смертной вселенской скуки.
Туда ему и дорога.
— Фу, — сказал Федор Кузьмич, но на всякий случай позвонил на Десятый шлюз. Вдруг чужака отнесет туда.
— Евсеев, ты? Слушай, Евсеев. Это Кузьмич говорит, с Девятого. Тут у меня все крутился один за бортом. Раздетый такой, голый, в общем. Если увидишь, так ты того… Гони его в задницу.
С этим покончено. Запустив через скважины зипуна руки под мышки, он вытер пот. Для порядка поболтал деревяшкой швабры в бутыли с дезакгиватором. И вдруг, посмотрев на часы, обнаружил, что вахта истекает.
— Мать честная! Через десять минут пересменка, а у меня еще журнал не заполнен.
Он достал из чемодана тетрадь и тонкой магнитной палочкой записал в графе «Происшествия»: «За время дежурства никаких происшествий не было». Потом в графе «Замечания»: «Дежурный Десятого шлюза Евсеев Г.А. на контрольный вызов не отвечал в течение трех с половиной минут. Когда ответил, в голосе проверяемого наблюдались явные признаки алкогольного опьянения».
Поставив точку, Федор Кузьмич расписался, отметил время и дату — все, как полагается. Оставалось дождаться сменщика, сдать пост, и покедова — свое Кузьмич отработал.
Пионер
— Товарищ капитан! В кормовой холодильной камере, в чучельном отделении, обнаружен пионер.
— Снова? Это
— Никак нет, четвертый.
— Четвертый! За три недели полета! А что будет через три месяца? Не корабль, а Дворец пионеров, чтоб их… И опять, как те, замороженный?
— Так точно, замороженный. На воротнике рубашки вышито: Коля Грач. В ранце, как и у тех, кулек с конфетами и книга Г. Р. Аламова «Тайна двух океанов». А также номер «Пионерской правды» с заметкой о нашем полете.
— Газету и книжку — в утилизатор. Пионера держать замороженным до окончания полета. Чтобы под ногами не путался.
— Есть — держать замороженным.
— Эх, Булыгин, Булыгин… Мало нам диверсантов, так черти пионеров подбрасывают.
— Эт’верно, товарищ капитан. С диверсантами, с ними легче, посадил в тюремный отсек — и готово. Вот только… Товарищ капитан, уж заодно… разрешите?
— Ну, что еще там?
— Раз уж мы про тюремный… Товарищ капитан, отсек того — переполнен. В каждой трехместной клетке по десять-двенадцать человек. А баланда в тюбиках на исходе. Почти всю сожрали. Кто ж знал?
— А Баранов? На что туда Баранов посажен? Он у нас главный по надзору, пусть он и думает. А то любой пустяк, и уже к капитану: что да как? А своя голова на что?
— Так товарищ капитан, Баранов с неделю уже как запивши. Я же докладывал.
— Тогда Пилипенко, Флюев, кто там еще по тюремному?
— Товарищ капитан, а ежели сделать запрос, мол, так и так, нельзя, мол, ссадить часть заключенных на ближайшей ненаселенной планете?
— Запрос… А кто его будет делать, запрос-то? У тебя — Баранов, а у меня — Бородин. У тебя — с неделю, а у меня, считай, с самого старта. Набрали на борт алкашей, теперь вот сиди без связи. Хоть самому в запой.
— Дела…
— Такие дела, Булыгин. А ты — пионер, пионер…
Пожар
Папироска раскуривалась не ахти. И табак вроде хороший — Каллистянский, четвертый номер, и фабрика неплохая — имени Диегоня, а как потянешь — трещит, что гнилой скафандр, сыплет по глазам искрами, а не тянется, хоть ты лопни.
Рабочий шлюза Лепехин раскуривал уже вторую. Первая лежала раздавленная, как вражий мизинец, на клепаных плитах галереи и все еще тлела дымом, словно глумилась над напрасными стараниями человека.
Но и вторая оказалась не лучше.
Лепехин, не забыв про напутственные слова, сильным щелчком запустил папиросу вдоль галереи. Как раз туда, где ковылял младший заправщик Белуха с двумя ведрами пентаплаза. Шел он из колодезного отсека.
Папироска, словно летучая рыба, увидела круглые волны в ведрах и быстро сообразила, куда мягче падать. Дымный хвостик над тлеющим ободком потянулся к заветной влаге…
— Ну все, Шамов? Отшутился? А теперь меня послушай. Еще раз услышу эту байку про пожар, таких бздюль навешаю, родная мама после полета не узнает. Запомни, ты мой кулак знаешь.