Наши знакомые

Герман Юрий Павлович

— Не надо, мне только помочь надо, — заторопилась Антонина, — только с лестницы…

Сдвинув фуражку чуть на затылок, моряк подсунул одну руку под колени Антонины, другой обнял ее за талию и понес. От него вдруг густо пахнуло спиртом…

Отто Вильгельмович Бройтигам на похороны не явился — он не совсем хорошо себя чувствовал, как выразился про него секретарь-стенографист акционерного общества «Экспортжирсбыт», лупоглазый парень с женским именем — Фрида. Фрида привез на извозчике небольшой венок из железных, крашенных в зеленое листьев, очень тяжелый.

— Сукин

сын, буржуйская морда! — выразился про Бройтигама Савелий Егорович. — Надо было заводиться с попом! Из-за него церковным обрядом хороним, а он и носу не показал. Свинья. Товарищ Гофман, естественно, не приехал, он принципиально не мог пойти, как активный безбожник…

Другие сотрудники покойного Старосельского промолчали: Фрида доносил Бройтигаму все, что слышал, а безработным никому не хотелось оставаться. Да и вообще все устали, продрогли, измучились, всем хотелось по домам. «Мертвое мертвым, живое живым», как выразился кассир Поцелуйко.

В пять часов пополудни гроб с телом Никодима Петровича опустили в могилу. Первую горсть мерзлой земли бросила Антонина. Она не могла стоять, и церковный сторож принес ей табуретку из своей сторожки. За Антониной бросил земли Савелий Егорович, потом женщина с муфтой, потом, кряхтя, наклонился сизый старик. Могильщики взялись за тяжелые заступы. Один из них ломом разбивал уже успевшую замерзнуть землю. Мерзлые комья с грохотом сыпались на крышку гроба.

Темнело.

После похорон к извозчичьим санкам, в которых сидела Антонина, подошел уже пьяненький Савелий Егорович и отдал ей оставшиеся после всех расходов деньги.

— Ничего, Тоня, не горюй, — сказал он, — все устроится. Я к тебе татарина приведу — знаешь халат; придется кое-что продать. Вот. Ну, поезжай. Там все прибрано, я распорядился, и дворничиха придет к тебе ночевать…

Антонина смотрела на багрового от водки и от мороза Савелия Егоровича и ничего не понимала. Все крутилось перед ней: кладбищенские ворота, синяя спина извозчика, снег, фонари.

Наконец санки тронулись.

Только возле самого дома она заметила, что рядом с ней сидел тот светлоглазый моряк. Видимо, он очень продрог в своем тонком бушлате, потому что весь съежился и совсем не двигался.

— Замерзли? — спросила Антонина, чтобы хоть что-нибудь сказать.

— Есть маленько! — сипло ответил он. — Но бывает хуже.

— Вы что, в нашем доме живете?

— Да. Временно отдал якорь. Дружочек один ситный у меня тут корни пустил. — И осведомился: — Разрешите у вас маленько обогреться?

— Пожалуйста! — вяло пригласила Антонина.

Квартира была чисто прибрана, топилась печь, но легкий и печальный запах еловых ветвей еще плавал в воздухе, и Антонине сразу вспомнился Никодим Петрович, такой, каким он лежал на столе, — торжественный, в твердом, очень высоком воротничке, в застегнутом кителе и с руками, покорно и вежливо сложенными на груди.

Она опустилась на диванчик не раздевшись — в шубе и платке. Красивая дворничиха Татьяна лениво разбивала кочергой головни в печке. Моряк снял бушлат, пригладил маленькими руками рыжеватые волосы, закурил

и сел верхом на стуле недалеко от печки…

Когда Антонина уснула, моряк и дворничиха вышли в кухню.

— Сообрази, — попросил он, не глядя на дворничиху, — озяб я…

Пока она ходила, он сидел, не двигаясь с места, обхватив голову ладонями и глядя в одну точку прищуренными светлыми глазами. При виде водки он оживился, заметно повеселел и налил себе и дворничихе по полстакана, но выпил, не дожидаясь ее, и, стукнув стаканом по столу, сказал:

— За нее.

— За кого? — недружелюбно спросила дворничиха.

— За девочку, — пояснил моряк и кивнул головой на закрытую дверь комнаты, — за нее.

Татьяна молча, исподлобья, посмотрела на моряка, подняла свой стакан до уровня глаз и, нахмурив широкие темные брови, глухо и быстро сказала:

— За то, чтобы ты, Леня Скворцов, сукин сын, подох под забором…

— От, — тихо засмеялся он и покрутил головой, — от это сказала так сказала. Абсент пила? — вдруг спросил он.

— Чего?

— Абсент — наливка такая, с полынью.

— Нет, не пила. Наливки пила, — добавила она, — настойку розовую пила — сладкая…

— «Сладкая», — передразнил Скворцов и руками разломал огурец, — «сладкая»! — Помолчав, он вскинул на уже охмелевшую дворничиху ставшие злыми глаза и заговорил, точно бранясь:

— Девчоночки там — приоденутся, ну никогда не подумаешь, какое у них основное занятие: чулочки, костюмчик, шляпочка, зонтичек, туфельки лаковые, причесочка «бубикопф» — последний крик моды, и без всяких лишних слов, а очень просто и корректно. «С вас, господин моряк, за мою к вам симпатию такая-то сумма в кронах, марках, шиллингах или пезетах. Заходите еще, дорогой пупсик. Ты, руссише, зеер гут!» — Он вдруг коротко хохотнул и добавил: — Означает — хороши мы! Уж будьте покойнички — не подкачаем за свои деньги, долго нас помнить будут зарубежные дамочки. И ох, Татьяна, скажу я тебе, понимают они толк в рубашечках…

— Сласть-то одна, — враждебно сказала дворничиха, — что в рубашечке, что без рубашечки…

— «Сласть!» — опять, как давеча, передразнил Скворцов. — Много ты понимаешь — «сласть»!

Он налил себе водки, вскинул стакан на свет, обтер ладонью губы и выпил.

Татьяна молчала.

Ее небольшие серые глаза тяжело и злобно блестели. Мягкими темными руками она подобрала волосы на висках и концами пальцев поправила шпильки на затылке. Лицо ее разрумянилось, она потерла щеки ладонями и, вызывающе откинув голову, спросила:

— Что ж тут надо понимать, гражданин Скворцов? Небось раньше нечего было понимать, заходили, выпивали. Он на дежурстве, а вы тут как тут, и про рубашечки не говорили! Раньше…

— Раньше было, а нынче прошло, — перебил Скворцов. — У тебя муж, у меня жизнь. Вот. Поняла?

— Поняла, — не сразу ответила Татьяна и опять бесцельно принялась поправлять прическу. Она вдруг точно вся размякла и отяжелела. — Поняла, — повторила она тише, — чего тут не понять…

— И хорошо, что поняла, — миролюбиво сказал Скворцов. — Она одна осталась?