Наслаждение («Il piacere», 1889)
Шрифт:
Среди этих волнений, больше, чем что-либо, меня поддерживает мысль, что через несколько дней я увижу дона Луиджи, что буду говорить с ним, открою ему все мои язвы, выскажу ему весь мой страх и попрошу у него бальзама для всех моих недугов, как некогда; как в то время, когда его кроткое и глубокое слово вызывало слезы на моих глазах, еще не вкусивших горькой соли других слез или жара, который гораздо страшнее отсутствия слез.
Он еще поймет меня? Поймет ли темное волнение женщины, как понимал неясную и мимолетную печаль девушки? Увижу ли, как его прекрасное, увенчанное седыми волосами, озаренное святостью,
*** После обедни играла на органе в Часовне Себастьяна Баха и Керубини. Играла прелюдию того вечера.
Кто-то плакал, стонал, подавленный тревогой; кто-то плакал, стонал, призывал Бога, просил прощения, взывал о помощи, творил молитву, возносившуюся в небеса, как пламя. Взывал и услышали его, молился и выслушали его; обрел свет с высоты, издавал крики радости, обнял наконец Мир и Истину, почил в милосердии Творца.
Этот орган не большой, часовня не велика; и все же моя душа расширилась, как в базилике, вознеслась, как в безмерном куполе, коснулась идеального острия, где сияет знаменье знамений, в райской лазури, в небесном эфире.
Я думаю о величайших органах в величайших соборах, в Гамбурге, Страсбурге, Севилье, в аббатстве Вайнгартена, в аббатстве Субиако, у Бенедиктинцев в Катанье, в Монте-Кассино, в Св. Дионисии. Какой голос, какой хор голосов, какая бесконечность криков и молитв, какое пение и какой плач народов может сравниться с суровостью и с нежностью этого волшебного христианского инструмента, могущего соединить в себе все созвучия, как уловимые человеческим слухом, так и еще неуловимые?
Мне снится: погруженный в тень, таинственный, обнаженный, пустынный Собор, похожий на впадину потухшего кратера, воспринимающего звездный свет с высоты; и опьяненная любовью Душа, пламенная, как душа Св. Павла, нежная, как душа Св. Иоанна, многообразная, как тысяча душ в одной, ищущая вдохнуть свое опьянение в один сверхчеловеческий голос; и огромный, как целый лес из дерева и металла; орган, у которого, как у органа Св. Сюльпиция, пять клавиатур, двадцать педалей, сто восемь регистров, свыше семи тысяч труб, все звуки.
Ночь. — Тщетно! Тщетно! Ничто не успокаивает меня; ничто не дает мне ни часа, ни минуты, ни мига забвения; ничто и никогда не исцелит меня; никакой сон моего мозга не изгладит сна моего сердца. Тщетно!
Моя тревога смертельна. Я чувствую, что моя болезнь неизлечима; сердце болит у меня, точно его сжали, сдавили, надорвали навсегда; нравственное страдание так глубоко, что переходит в физическую боль, в жестокое непосильное мучение. Я экзальтирована, знаю, я — во власти какого-то безумия; и не могу совладать с собой, не могу сдержать себя, не могу собраться с мыслями; не могу, не могу.
Значит, это — любовь?
Он уехал сегодня утром верхом в сопровождении слуги, и я не видела его. Почти все мое утро провела в часовне. К завтраку он не возвращался. Его отсутствие так глубоко терзало меня, что я изумилась остроте этого мучения. Пришла сюда в комнату; чтобы ослабить боль, исписала страницу Дневника, благоговейную страницу, согревая себя воспоминанием моей утренней веры; потом прочла отрывок из „Эпипсихидиона“ Перси
Когда я снова услышала его голос, я была на первой террасе. Он разговаривал с Франческой в вестибюле. Появилась Франческа и сверху позвала меня: — Поди сюда.
Подымаясь по лестнице, чувствовала, что колени подкашивались у меня. Здороваясь, он протянул мне руку; и должно быть заметил дрожь в моей, потому я видела, как что-то быстро мелькнуло в его взгляде. Мы сидели в длинных соломенных креслах в вестибюле лицом к морю. Он сказал, что очень устал; и стал курить, рассказывая о своей поездке. — Доезжал до Викомиле, где останавливался.
— В Викомиле, — сказал он, — три чуда: роща из пиний, башня и ковчег для святых даров XV века. Представьте себе пиниевую рощу между морем и холмом со множеством прудов, увеличивающих рощу до бесконечности; дикого ломбардского стиля колокольню, вероятно еще XI века, каменный столб, усеянный сиренами, павлинами, змеями, химерами, грифами, тысячей чудовищ и тысячей цветов; и серебряную золоченую дарохранительницу с эмалью, резную и чеканную в готическо-византийском стиле, предвосхищающем Возрождение, работы Галлуччи, почти неизвестного художника, великого предшественника Бенвенуто Челлини…
Говоря, он обращался ко мне. И странно, что я отчетливо помню все его слова. Я могла бы записать его разговор целиком, с самыми незначительными и малейшими подробностями; и если бы был способ, могла бы воспроизвести каждый оттенок его голоса.
Он показал нам два или три маленьких наброска карандашом в своей записной книжке. Потом продолжал говорить о чудесах Викомиле с тем жаром, с каким он говорит о прекрасном, с этим восхищением искусством, которое составляет одну из его наиболее обворожительных черт.
— Обещал настоятелю в воскресение вернуться. Поедем; не правда ли, Франческа? Нужно показать Донне Марии Викомиле.
Ах, мое имя на его устах! Если бы было средство, я могла бы воспроизвести в точности линии, положение его уст, когда он произносил каждый слог двух слов — Донна Мария. Но я никогда не могла бы выразить мое ощущение; никогда не могла бы повторить все то неизведанное, нежданное, непредвиденное, что пробуждается в моем существе в присутствии этого человека.
Мы продолжали сидеть там до самого обеда. Против обыкновения, Франческа казалась несколько печальной. Спустя некоторое время тяжелое молчание упало на нас. Но между ним и мною начался одни из тех разговоров безмолвия, когда душа дышит Невыразимым и понимает шепот мыслей. И он говорил мне вещи, от которых я млела в кресле, вещи, которые его устам не повторить никогда и моим ушам никогда не услышать.
Неподвижные кипарисы перед нами, легкие на вид, точно они были погружены в горний эфир, зажженные солнцем, казалось, пылали на вершинах пламенем, как священные факелы. Море было зеленого цвета листа алоэ, а в некоторых местах ярко-голубого цвета растворенной бирюзы: неописуемая нежность бледных красок, растворенность ангельского света, где каждый парус вызывал образ плывущего ангела. И соединение ослабленных осенью ароматов было как душа и ощущение этого послеполуденного зрелища.
О, ясная смерть в сентябре!