Наследница по кривой
Шрифт:
— Рад снова видеть вас, — произнес адвокат, протягивая руку Матиасу. Взгляд его словно приклеился к лицу клиента. Я, вероятно, превратилась в невидимку. — Чем вас угостить? Кофе? Датской булочкой?
Банни все еще топталась на пороге, явно не желая упускать Матиаса из виду.
— Может быть, пончиками? — с надеждой спросила она.
Я уже выпила дома два с половиной стакана колы, чтобы заставить себя проснуться, однако с удовольствием выпила бы еще. Но поскольку ни Гласснер, ни Банни до сих пор никак не отреагировали на мое присутствие, я не стала навязываться.
— Спасибо, ничего не надо, — торопливо произнес Матиас, и удрученная Банни удалилась.
Стоило нам с Матиасом опуститься в зеленые кожаные кресла, стоявшие напротив стола адвоката, как ровно через шестьдесят секунд искрящееся дружелюбие Гласснера сменилось искренней враждебностью. Эту перемену можно было с полным основанием приписать удивительным талантам Матиаса по части такта и дипломатии.
Поскольку встречу назначил Матиас — и поскольку я продолжала оставаться невидимкой, — я предпочла не высовываться и предоставила Матиасу вести беседу.
Как вскоре выяснилось, это была не самая удачная стратегия.
— Мы пришли, чтобы просмотреть кое-какие бумаги отца, — без лишних церемоний выложил Матиас. — Для начала, его завещание. Я хочу взглянуть на оригинал. Не на копию, а на ориги…
Квадратная челюсть Гласснера вдруг приобрела сходство с гранитной скалой.
— Минуточку, — перебил он. — Как вас следует понимать? Вы что, сомневаетесь в подлинности завещания вашего отца? — Гласснер вдруг на глазах начал раздуваться; теперь он нависал над столом, хотя по-прежнему сидел в кресле. — К вашему сведению, я тридцать пять лет был адвокатом вашего отца и между нами не возникало даже тени каких-либо разногласий. Никогда! Ни разу! Не знаю, кто вас надоумил… — Тут он, как ни странно, взглянул на меня, впервые с тех пор, как я вошла в кабинет. Я подумала, что сейчас не время отвечать ему широкой улыбкой. — Но могу вас заверить, — торопливо продолжил Гласснер, — что завещание Эфраима Кросса подлинное и соответствует всем юридическим нормам.
Адвокат прямо-таки пылал негодованием.
Я решила вмешаться и попытаться сбить пламя:
— Мистер Гласснер, боюсь, вы неправильно поняли. Никаких обвинений…
Но Гласснер не желал остывать. Бросив гневный взгляд на меня, потом на Матиаса, он снова взял слово:
— Я лично приглашаю вас обоих побеседовать со всеми тремя свидетелями, в присутствии которых составлялся документ. Все они работают здесь. Одна из них — та прелестная дама, что проводила вас в этот кабинет.
Банни Листик? Она засвидетельствовала завещание?
— Они собственными глазами видели, как Эфраим подписал документ. — Гласснер посмотрел на меня еще свирепее, чем прежде. — А вы являетесь сюда и чуть ли не обвиняете меня в подделке завещания вашего отца. Какая ужасная ирония! Ведь именно я пытался отговорить Эфраима от составления этого документа.
Адвокат знал, чем заинтересовать Матиаса. Тот подался вперед, потирая бороду.
— Разве?
Гласснер возмущенно выпятил подбородок.
— Именно так! Я не раз говорил Эфраиму, что каких-то
В словах Гласснера был смысл. Три недели — это и впрямь не много. Срок, и в самом деле, настолько короткий, что я могла бы вспомнить последние двадцать дней моей жизни чуть ли не поминутно.
Эфраим Кросс не фигурировал ни в одной из этих минут.
Я не сталкивалась с ним на улице. Не разговаривала по телефону. Он вообще не попадался на моем пути за этот период. Сделка о продаже его доходного дома была завершена шесть недель назад. Тогда я и видела его в последний раз.
Но почему же в таком случае Эфраим Кросс сказал Гласснеру, что наслаждался моим обществом в течение трех недель? Ляпнул, не подумав?
Гласснер прищелкнул языком, якобы сокрушаясь.
— Но что бы я ему ни говорил, Эфраим не слушал. Мало того, он заявил, что в возрасте шестидесяти четырех лет впервые в жизни влюбился по уши. — Адвокат с осуждением покачал головой и выпятил губы. — Неслыханное дело! Человек, прожив с женой более сорока лет, заявляет, что никогда не был влюблен.
Я не отрывала глаз от адвоката, чтобы не смотреть на Матиаса. Гласснер только что сообщил, что отец Матиаса никогда не любил его мать. Вряд ли такая новость может поднять настроение.
Голос Матиаса прозвучал немного напряженно, когда он спросил:
— Мой отец действительно так сказал?
Гласснер все еще тряс головой:
— Говорю вам, Эфраим просто нес чепуху, сущую чепуху.
Не знаю, что именно имел в виду Гласснер: то ли он не верил в то, что Эфраим Кросс никогда прежде не был влюблен, то ли считал полной чепухой его внезапно вспыхнувшую страсть ко мне. Но уточнять я не стала.
Не стоит напрашиваться на оскорбления.
— Эфраим сказал, — торопливо продолжил Гласснер, — что вносит изменения в завещание, дабы единственная его любовь не ведала забот… если с ним что-нибудь случится. Я точно помню его слова: "Я всего лишь хочу оставить моему маленькому нежному лютику достаточно денег, чтобы она могла покупать себе подарки ко дню рождения, когда меня уже не будет рядом".
Я моргнула и воззрилась на Гласснера. Лютик? Эфраим Кросс назвал меня своим "маленьким нежным лютиком"? Только этого не хватало. Впрочем, теперь становится понятным, почему на коленях мертвого Эфраима Кросса был найден именно этот цветок.
Я заерзала в зеленом кожаном кресле.
— А вы случайно не обмолвились об этом полиции? — Я старалась, чтобы вопрос прозвучал как бы между прочим, но, думаю, моя показная небрежность никого не обманула.
Гласснер одарил меня язвительной улыбкой.
— Разумеется, обмолвился.
У меня сдавило желудок. Неудивительно, что я оказалась на подозрении! Тот цветок на коленях у Кросса стал автографом убийцы. И даже "маленький нежный лютик" должен был признать, что в точке зрения черно-белых копов была своя логика.