Наследницы Белкина
Шрифт:
Каждый день дневник пополнялся сомнениями, изредка радостями и все чаще — воспоминаниями. Она смотрела в окно, а видела своих учеников, которые, должно быть, давно выросли. Морозные узоры на стекле показывали ей сценку за сценкой, будто телевизор смотрела. И чем больше Вера Ивановна вспоминала и писала, тем ближе подбиралась к своей мечте. Только уж больно было стыдно — вдруг кто ее увидит, пожилую женщину, заслуженного работника образования, и за таким занятием.
Восьмого ноября она привычно сделала генеральную уборку, до отвала накормила
— Иду-иду, — она поспешно накинула шаль и открыла дверь.
Вот уж кого она ни капли не ожидала увидеть на своем пороге, так это милиционеров. Они представились, и тот, что постарше, спросил:
— Пономарева Вера Ивановна, пенсионерка, так ведь?
— Да, — кивнул она. — А в чем дело?
— Вот это лицо вам знакомо?
На протянутом фото она сразу узнала Марусины толстые щеки.
— Социальная работница. Хорошая такая, пирожками угощала.
— Эх, бабуля, — вздохнул старший милиционер. — Мошенница ваша работница. Уборку у вас делала?
— Ну да, было дело.
— Тогда проверяйте, что из ценностей пропало.
Милиционеры уселись за стол, рядышком с открытым дневником, и Вера Ивановна все беспокоилась: вдруг заглянут и прочитают? Но они только разглядывали скромную обстановку да тихонько переговаривались.
Первым делом она поспешила в спальню, заглянула в шкатулку, которую пару лет не открывала. Так и есть, пропали обручальные кольца, две пары золотых сережек и цепочка.
— Так, запишем. А деньги в доме есть?
— Нет, откуда же им… постойте-ка, а похоронные-то, похоронные двадцать тысяч должны быть тут, под ковриком.
Вера Ивановна наклонилась, достала из-под коврика конверт и ахнула: пустой.
— Тут вот деньги были, на похороны, и копия завещания моего.
Она села на диван, еще раз посмотрела в пустой конверт и улыбнулась. Вот он и ответ на вопрос про девятое ноября. Куда ж теперь помирать, когда хоронить не на что. А двадцать тысяч ей теперь, дай бог, если за два-три года скопить. Она-то мучилась, ломала голову, сочиняла записи в дневник. А ответ все это время лежал под ковриком. Вот спасибо тебе, толстощекая Маруся!
Она не выдержала и рассмеялась.
Милиционеры переглянулись, один спросил другого шепотом: «Может, „скорую“? Все-таки шок для старушки».
— Не надо «скорую», — она взяла себя в руки. — Что ж мне теперь, плакать, что ли?
— А оригинал завещания у вас где?
— Где ему положено быть, у нотариуса, конечно.
— Повезло вам, бабуля, что завещание по правилам оформили. А то бы бомжевали сейчас благодаря Марусе вашей.
— Так значит, поймали вы ее?
— Поймаем.
Под диктовку Вера Ивановна написала заявление о пропаже денег и украшений, в подробностях описала визит Маруси. А когда милиционеры ушли, снова рассмеялась. Надо же, а она-то радовалась:
И так стало вдруг Вере Ивановне легко, как в молодости, когда разрешали в колхоз на картошку не ехать. Она даже в пляс пустилась на радостях. Раскрытый дневник захлопнула и убрала в шкаф. А на следующий день пошла в собес и написала заявление, что социальный работник ей больше не требуется.
Декабрь
Первый зимний месяц выдался на редкость морозным. Куцее пальтецо, что удалось купить на отложенные деньги, грело плохо. Приходилось кутаться в две шали — одну Вера Ивановна обматывала вокруг поясницы, а другую накидывала на плечи, сверху надевала пальто и шла в парк. Она вдруг вспомнила, как раньше с ребятами они делали из молочных пакетов кормушки для птиц и вешали на деревьях. Она стала покупать кефир в картонных коробках, каждую отмывала, вырезала окошечко, насыпала крупы или хлебных крошек и развешивала в парке. Хотела и у себя за окном повесить, да побоялась, что вместо добра для птичек наоборот получится — Васька не выдержит да сиганет как-нибудь в форточку.
К середине месяца на улице потеплело, и тогда Вера Ивановна достала из кладовки старые лыжи. Странно, и почему она их до сих пор не выкинула? Спортивные штаны нашлись сразу, их она обычно надевала, чтобы окна мыть. Толстые носки связала себе сама, и шапочку тоже. Первая прогулка в парке далась ей тяжело. С трудом Вера Ивановна одолела по лыжне один круг, а потом долго не могла отдышаться, сидя на скамейке. Только спустя неделю решилась на еще одну лыжную прогулку, а потом и на следующую.
Солнце светило радостно, ярко, искрился снег.
Однажды во время такой пробежки она увидела, как из сделанной ею кормушки красногрудый снегирь клюет пшено. Она сошла с лыжни и стала в сторонке, любуясь птицей. Свет и радость заполняли сердце, будто с каждым зернышком, что подбирал из кормушки крохотный клювик, что-то таяло в душе, что-то отпускало, и легче становилось дышать, и вкуснее казался воздух, да так, что она никак не могла надышаться. В тот день она окончательно приняла решение насчет девятого декабря.
Каждый день она ловила себя на мысли, что старается растянуть свои дела подольше. Часами засиживается с Мишаней над задачками, да и он, кажется, математику полюбил. Печет пирожки, а тесто по три раза раскатывает, вбивает в него крепкой еще рукой всю свою теплую энергию да нерастраченную любовь. Чай пьет медленно, по глоточку, различая каждый оттенок вкуса. Вере Ивановне даже казалось, что вкус воды в кране каждый день меняется. И полы моет не спеша, обходя каждый уголок, и пыль вытирает тщательно, будто разговаривает с каждым предметом — и со стариной буфетом — закадычным другом, и с подружками-тумбочками, и со столом — основой учительской жизни. И все чаще смотрит просто так за окно, и телевизор целый месяц, поди, не включала.