Наследницы Белкина
Шрифт:
Вера Андреевна приказала интуиции помалкивать, уселась на стул, рядом — как на групповом фотоснимке — поспешно расположились главный режиссер, Голубев, Аникеев, а также неизвестно откуда взявшиеся Наталья Кирилловна, хормейстер Глухова и даже почему-то Леда Лебедь.
Аккомпаниаторша преданно сверлила глазами Изольду, та встряхнула Валю, подняла ее с места, как тряпичную куклу, и почти чуть ли не по воздуху перенесла к роялю. Прослушивание началось.
Вера Андреевна любила русскую оперную классику — прежде всего потому, что ей нравилось понимать, о чем поется на сцене. В последние годы все вокруг чересчур увлеклись итальянскими
Бдительно наблюдая за бледным личиком Вали, слушавшей вступление, как шаги палача, Вера Андреевна с удовольствием отметила, что для прослушивания карлица выбрала «Письмо Татьяны».
Леда Лебедь фыркнула.
Голубев дернул плечом.
Глухова поморщилась, будто раскусила гнилой орех.
Наталья Кирилловна широко распахнула глаза.
Аникеев потупился.
Главный режиссер по-детски раскрыл рот.
Изольда напряглась и застыла.
Валя запела.
Валя пела арию Татьяны: второй акт, письмо. Казалось, будто она лишь открывает рот, подчиняясь силе чужого, мощного голоса.
Изольда плакала.
Главный режиссер содрал коросту с новой ранки на лысине и не почувствовал боли.
Аникеев встал с места.
Наталья Кирилловна улыбнулась.
Глухова приложила обе ладони к щекам.
Голубев налился алой краской — как поспевший шиповник.
Леда Лебедь дышала тяжело, будто после трудного спектакля.
Вера Андреевна сказала:
— Вот, например, американцы любят, когда у людей с ограниченными возможностями есть равные со всеми права. Олимпийские игры для инвалидов, пандусы для въезда в супермаркет, и почему бы Вале не спеть Татьяну? Это будет фишка!
Новая директриса еще раз оглядела Валю с головы до ног и добавила:
— В хоре тебе делать нечего. А вы, — она кивнула Голубеву, — срочно вводите ее в спектакль. Устроим прогон перед самыми гастролями.
Глава 18. Сомнамбула
— Мы будем стариками, — плакала Татьяна. — Больными, слабыми стариками, какая, к черту, любовь?
В старинных легендах влюбленные частенько назначают друг другу свидания на том свете — эти легенды Татьяна читала в детстве и каждый раз удивлялась, зачем любящим сердцам обязательно нужно разлучаться и гибнуть. Лейла и Меджнун. Фархад и Ширин. Тристан и Изольда. Розы вырастут на могилах — вот и вся радость. Теперь Татьяна тоже словно угодила в такую легенду — но вместо загробной встречи ей была обещана счастливая старческая любовь.
Между тем она не верила, что к Согрину приходил ангел. Пить меньше надо, и не будет никаких ангелов. Как удобно — увидеть ангела, и все бросить, предать, скрыться под сенью жены, которая казалась теперь Татьяне не жалкой, а мифической фигурой.
Наверное, Евгения Ивановна считает, что выиграла в этой борьбе, что ее смирение, терпение и любовь перемололи роман мужа в самую настоящую
Книги больше не помогали Татьяне, и она не знала, что делать с собой — раскрытой, прочитанной и отвергнутой: ибо написана она, как выяснилось, плохо и вообще очень несвоевременная книга.Согрин не рассказал ей, чем грозил ангел в случае непослушания, он просто объявил мораторий на тридцать лет. И добавил, удрученно хмурясь, что теперь ждет старости, торопит ее приход, каждый день зачеркивает в календаре. Согрин стремился поскорее начать жизнь без Татьяны — ведь только так он мог сократить срок и приблизиться к ней.
Татьяна страдала еще и потому, что Согрин отучил ее жить по-прежнему — тихо умирать к вечеру и воскресать утром. Сцена, хорошая книга — прежде этого хватало, но теперь все изменилось. Новая Татьяна не умещалась в прежнюю жизнь. Ей нужен был Согрин.
Татьяна тоже пыталась поговорить с каким-нибудь ангелом, ведь именно в то время ей приходилось часто петь на клиросе. Храмы всегда кормят артистов, во время службы здесь можно увидеть и Гремина, и Мими — без грима, в серьезном скучном платье.
И наша Татьяна — в период острого безденежья — ходила в церковь петь и даже пережила краткий период насильственного воцерковления. Юный попик вцепился в несчастную Татьяну — в миссионерском пылу дарил ей книжки, звонил вечерами, отправлял пространные письма с орфографическими ошибками и подробными цитатами из Евангелия — цитаты были похожи на заплатки, прихваченные кавычками к листу.
К несчастью, пел попик гнусаво, не попадал ни в одну ноту, и поэтому вместо благоговения Татьяну всякий раз брал смех, и на том ее воцерковление окончилось, не начавшись. Молитвы ударялись в потолок, как мячики, отскакивали и снова возвращались.
Теперь Татьяна пыталась найти место, где бы не съедала ее тоска по Согрину, — и это место нашлось. Оказалось, что те же самые книги надо сложить с вином — так жизнь превращалась в почти сносную.
Татьяна выпивала каждый вечер, вначале стесняясь матери с дочкой, а потом не чинясь, в открытую. Выпивала со вкусом — хорошее вино, отличная книга, античный подход. Вино оживляло даже самых скучных персонажей, придавало остроты избитому сюжету: читательница Татьяна была всеядной и не брезговала третьесортными авторами (был бы рядом принц Илья из макулатурного киоска, не допустил бы такого падения).
Ночами Татьяна плакала о Согрине, как о покойнике. Он, впрочем, и был для нее покойником — любившего ее художника больше не существовало. Даже афиши его изменились, краски поблекли, киноартистки стали походить на самих себя.
Татьяна искала встречи с Согриным, как прежде — новых книг, теперь она отыскивала следы Согрина, бродила без устали по городу, но если они вдруг встречались, с ней говорил чужой уставший человек.
— Ты не любишь меня? — спрашивала Татьяна.
— Я ничего тебе не скажу, — отвечал Согрин.
Наконец, она поверила, что эта серия — последняя.
Спектакль сняли с репертуара, костюмы и декорации истлевают в запасниках.
Татьяне не давали покоя подробности, оставшиеся после Согрина, — кресло в третьем ряду партера, на котором сидели чужие люди, или случайные столкновения с декоратором Валерой Режкиным — его существование для Татьяны раньше ничего не значило, а теперь она всякий раз огорчалась при встрече. Что ей было делать с этим Валерой? Как тяжело натыкаться на него, понял бы только писатель, придумавший малозначительного героя и не знающий, куда его сплавить.