Наследник Тавриды
Шрифт:
Несчастный вид и странные манеры товарищей произвели на Воронцова тяжелое впечатление. Прав Шурка, здесь из дворян холопов делают.
— Оставайтесь, — отрывисто бросил он. — Скоро выедем из поселений. Я вас спрячу.
Глава 4
Неприятности
Кишинев.
В субботу утром генерал Сабанеев въехал в Кишинев и не узнал города. Из тихого провинциального убожества он вдруг превратился в караван-сарай. Вместо двенадцати тысяч теснилось до пятидесяти. А вокруг, сколько хватало глаз,
Сабанеев велел править к дому генерал-губернатора.
— Ну, Иван Никитич, у тебя прямо вавилонское столпотворение! — заявил гость, всходя на крыльцо. — Мне в Тирасполе, благодарение Богу, такое пока не снилось.
— Да уж, есть за что Господа славить! — Инзов обнял товарища. — Никогда не думал, что на старости лет попаду в переплет. Черт их разбери, откуда столько понаехало на мою голову!
Хозяин кликнул экономке, чтобы подавала обед, да велел звать из-под ареста «куконаша Пушку», который сидел без сапог. Он, вишь ты, ездил на днях верхом по городу, увидел в одном окошке прелестный девичий профиль и с криком:
— Ба, ба, ба!!! — направил коня на ступени дома.
Девица, не донеся ложку до рта, упала в обморок. Родители подали жалобу. Инзов запер ссыльного дома, отобрав у него обувь.
Нынче около полудня старик навестил арестанта. Поэт сидел на кровати в чем мать родила — жара стояла прямо-таки абиссинская — и пером отстукивал ритм по одеялу. Поняв, что не вовремя, генерал хотел ретироваться, но Пушкин вскочил и за руку утянул его в комнату.
— Это все пустое! — воскликнул он. — Ничего в голову нейдет. Как вы поживаете, Иван Никитич?
— Да вот-с, — Инзов закашлялся. — Хотел-с поговорить с вами об испанской конституции. Думал немного развлечь.
Глаза поэта зажглись.
— Что тут говорить, ваше высокопревосходительство! Любопытно посмотреть, как в наших журналах опубликуют ее текст!
Наместник засмеялся и присел на край кровати. Право слово, мальчишка забавный. И что не скажет, то в самое яблочко!
— Раньше монархи воевали друг с другом, — продолжал Пушкин. — А теперь со своими народами. Нетрудно догадаться, кто победит. Что слышно про восставших греков?
— Ничего утешительного, — вздохнул Инзов. — У переправы через Прут был бой. Возле местечка Скуляны на неглубоком месте скопились телеги и народу несколько тысяч. Этэристы побросали оружие и кинулись скрываться от турок в толпу. Те стали жарить по беженцам. Народ попрыгал в воду и вплавь до здешнего берега. Тут их прикрыл огонь наших батарей.
— Стыдно должно быть грекам. — Пушкин покусал кончик пера. — Как они мне огадили своей трусостью!
— Пойдемте обедать, — поманил арестанта Инзов. — Ко мне сейчас друг приедет, генерал Сабанеев. Только вы при нем, того, не надо о политике…
— Да я и тут посижу, — пожал плечами поэт.
— Нет, нет, это неловко. Что вы, как в темнице.
Вняв увещеваниям старика, Пушкин явился за столом, был представлен Сабанееву, и, исполняя обещание, сидел как в рот
— Сам посуди, Иван Никитич, — вещал гость, — каким манером идут дела. Нигде не марается столько бумаги, как у нас. Все рапорты да резолюции. Ничто не соображено с возможностями человеческими. Плац, маневры, плац, маневры. А ведь солдата и поберечь надо, война на носу.
Наместник повздыхал.
— Твоя правда. Да что делать?
— Ох, не знаю. — Сабанеев с хрустом разломил куриное крыло и надолго замолчал, отдавая должное искусству «жипунясы» Катерины. — Корпус мой — две дивизии некомплектных. Взглянешь — вздрогнешь. Казармы сырые. Хороших ротных нет. Продовольствия не допросишься. В самый день моего вступления в должность одного бедолагу из егерского полка засекли за украденную индюшку. Ропот повсеместный. Я, что мог, поправил. Но нужны деньги из Петербурга и хоть малое к людям снисхождение.
— Когда у нас о людях думали? — Инзов велел подавать сладкое. — Сколько я прошу вспомоществования для беженцев. Как саранча, скоро весь город съедят. Нет ответа.
— Я тебе расскажу один случай, — Сабанеев с наслаждением вытер губы. — Передай экономке от меня душевное спасибо. Так вот. Стояли мы у Сульца, в восемьсот тринадцатом году. Было там большое озеро, и ввечеру я пошел поглазеть на закат. Едут мимо казаки. «Куда скачете, молодцы?» «Коней купать». И, не замедляя шага, дальше. Топают мои пехотинцы с котелком. «А вам чего не спится?» «Виноваты, ваше высокородие. Каши поели, пить захотелось». И стоят столбом. Так мне горько стало. Может ли быть человек виноват, что ему пить хочется? Один народ, а… — он махнул рукой. — Кому воля, кому недоля.
Инзов всей душей сочувствовал другу, но что они могли изменить? Хозяин кликнул принести трубки.
— Вот ты мне скажи, Иван Васильевич, скоро ли, на твой взгляд, грохнет?
Оба имели в виду войну с Портой. Бедствия другого сорта просто не приходили служакам в голову.
— Да уж, грохнет, так грохнет, — Сабанеев затянулся. — Вишь, турки-то весь Фанар вырезали. Патриарха вниз головой повесили. Неужели мы и такую пощечину стерпим? С другого бока, если посмотреть, то мы к войне не готовы. Штабные одну песню тянут — шапками закидаем.
— Мудозвоны! — раздался под потолком столовой хриплый старческий голос.
Оба генерала вскинули головы и в изумлении уставились на большого белого попугая, хлопавшего крыльями и раскачивавшего клетку. Мгновение они молчали, а потом зашлись дружным хохотом.
— Святая правда! — повторял Сабанеев. — Истинно так!
— Это Александр Сергеевич нашалил, — сквозь слезы отозвался Инзов. — Ну до чего шкодливый парень! Спасу нет! Выучил птицу ругаться по матушке.
Одесса.