Наследник Тавриды
Шрифт:
Александр задумался. Ему бы хотелось оставить в боку у генерал-губернатора занозу. Пушкин удобен. На него можно сердиться. К тому же он, как магнит, притягивает недовольных. Наблюдая за ним, увидишь многое. Однако… полиция слепа. А Воронцов хитер и всегда выкрутится. Следовало действовать так, чтобы оба получили по заслугам. Здесь императору не было равных.
— Карл Васильевич, — молвил он, — я считаю нужным отставить коллежского секретаря Пушкина от службы за неприличное поведение. Вместе с тем, мне кажется, невозможным совсем бросить его без присмотра. Надо удалить ссыльного в имение родителей в Псковскую
После этих слов Александр Павлович надолго замолчал и принялся вертеть изящный подсвечник-марикаль с овальным экраном, на котором красовалась картинка фермы в Павловске.
— Не нужно, чтобы в свете знали, что мы отправляем Пушкина в отставку по его собственной просьбе, — наконец произнес император с некоторой щекотливостью в голосе. Она-то и должна была помочь министру понять, что сейчас говорится самое главное. — Также будет лишним упоминание об этом письме как о причине ссылки сочинителя под Псков. Единственный повод — прошение графа Воронцова.
Москва.
Злополучное письмо, из-за которого разгорелся сыр-бор, имело самое невинное содержание. И если бы Александр Тургенев, прочтя, положил его в стол, ничего бы не случилось. Но дудки! Как не поделиться со всей Москвой новостями о Пушкине? «Беру уроки чистого афеизма, — гласило послание. — Здесь профессор гимназии старик-англичанин, глухой философ, единственный умный афей, которого я встретил. Он исписал тысячу листов, уничтожая слабые доказательства бессмертия души. Система не столь утешительная, как иногда думают».
Неудивительно, что после десятой гостиной, где дамы ахали, а мужчины хмурились, эпистола заинтересовала полицию. Тургенев и сам не знал, как так вышло. Он подвел Сверчка. По легкомыслию или с умыслом, теперь все равно.
Неожиданно в самом выгодном положении очутился Вяземский. Его предисловие к «Фонтану» наделало шума, разом превратив далекого поэта во флаг нового направления, а близкого критика — в начальника штаба при гениальном, но сумасбродном полководце. На одном из вечеров к князю Петру подвели застенчивого юношу в долгополом поповском сюртуке.
— Николай Полевой. Писал статьи для «Вестника Европы». Ушел от них. Скучно. Не знают, что публике надо. Хочу затеять журнал. Не желаете ли вместе? Прибыль пополам.
Вяземский чуть не рассмеялся. Простота хуже воровства! Но вдруг задумался: а может, так и надо? Сколько они в «Арзамасе» кричали о журнале! И где он? Все-то лень. Все-то кто-нибудь другой.
— Нынче печатная продукция дает не меньше ситцевой фабрики, — наседал Полевой. — Надо только с умом. Номер раз в две недели. Натащить туда разного. И поэзии, и европейских событий, и дамских мод. Писать уверенно, хлестко. С язвинкой. Читатель это любит. Как вам название «Телеграф»? Годится?
Вяземский не успевал отвечать.
— Нужны толковые авторы. Корреспонденция. Беретесь устроить? Я все посчитал. Будет приносить тысяч двадцать ежегодно. Я организую проход через цензуру, бумагу, печать, распространение. Вы — материалы. Начальный капитал у меня есть. Нет ваших связей.
Этот напористый, смышленый мужичок совсем сбил князя с толку. Он говорил о ценах, о закупках бумажного тряпья по дешевке. О том, что зазнайки Рылеев, Бестужев, Кюхельбекер, Одоевский и Дельвиг
Хорошо или плохо, что Сверчок еще в ссылке? Пока можно говорить от его имени. А когда вернется, все испортит. Но чертовски нужны стихи!
Одесса.
— Донос на человека сосланного есть последняя степень подлости! — Пушкин стоял перед княгиней Вяземской, пылая от негодования. — Вы знаете, что Воронцов просил Нессельроде убрать меня из Одессы? Теперь, когда моя отставка вот-вот состоится, я защищен. Но каков мерзавец!
С некоторых пор Вера разделяла чувства поэта. Вернее, со– чувствовала ему. Они стали больше, чем друзьями. И ни один не знал, как это случилось. Князь Петр Андреевич имел привычку писать жене спустя рукава. Он наполнял страницы шуточками, интимными подробностями и даже сальностями, вполне простительными в семейном разговоре. Но вот беда, Пушкин так настойчиво приставал к новой приятельнице с просьбами дать ему почитать эпистолы друга, что Вера не выдержала и вручила поэту ворох циничных откровений.
— Мой супруг почтет меня бесстыдной! — хохотала она. — Но, право же, я не в силах лишить вас такого удовольствия.
Секунду княгиня наблюдала, как Пушкин стремительно пробегает глазами по строчкам, а потом начала смеяться вместе с гостем. Между ними уже существовала полная доверенность, он простодушно рассказывал ей о своих увлечениях.
— Когда мне нравится какая-нибудь женщина, я не могу тотчас расстаться с ней. Мне нужно еще какое-то время удерживать ее возле себя. В своем воображении я накидываю ей на плечи шаль, спускаюсь по ступеням, подсаживаю в карету… Ах, если бы вы только знали, как соблазнительно выглядит дама, садящаяся в экипаж, когда платье плотно обтягивает ее фигуру сзади! Так вот, мы едем, беседуем и не только. Я ловлю в темноте поцелуй, везу ее к себе…
Тут Вера грозила ему пальцем. Пушкин вспыхивал и замыкался. Но не проходило и минуты, как он начинал снова донимать ее откровениями.
— В настоящую минуту я сопутствую всем трем уехавшим скиталицам. Плыву с Амалией через море, вижу Константинополь, прохожу проливы, тешу итальянку стихами на невнятном ей языке… Собаньская увозит меня к де Витту в Вознесенск, ее карета — настоящий вертеп, коляску швыряет на ухабах, и мы часто оказываемся в самых неловких позах… Наконец, я тайно изнываю вблизи графини на горной тропе, прячу страсть от ревнивого мужа, ловлю ее беспокойный взгляд.
— Вы такой выдумщик! — с легкой досадой смеялась Вера. Какой женщине приятно слушать о других? Она и письма-то мужа дала поэту в отместку. Пусть видит, что и о ней могут грезить самым бесстыдным образом.
Ожидала ли княгиня такого эффекта? Пушкин пылко пережил каждую строку. И взглянул на жену друга иными глазами. Она живо ощутила его мгновенный интерес и поддалась без угрызений. Их взаимная симпатия не предполагала ни ревности, ни претензий.
— Неблагоразумно дразнить графа, — старалась урезонить поэта Вяземская. — Муж пишет, что ваше дело приняло в столице дурной оборот. Для чего сочинять эпиграммы? Их донесут наместнику.