Наследник
Шрифт:
– Пожалуй. Офтальмологам в этом смысле проще.
– Вы будете смеяться, но мама мне только вчера говорила то же самое, про дантистов…
– Мудрая женщина.
– Это да.
А ты ее двушку в самом центре задешево… Квартиру покойницы… А она, по всему выходит, жива-живехонька. Вот и дай ей бог. Если, конечно, она с этим обалдуем не в доле. Вот такое условие я господу навязал. И ничего, проглотил всевышний.
Пал Палыч со мной чрезвычайно мил, а меня так и подмывает обозвать его гнусной скотиной! И за что, спрашивается? А вот за все это!
«Друг мой, ты сам этого хотел».
«А
«Эк же ты, Ванечка, переменчив! И что за слог… В рожу… Гаду… Стыдись».
«Ну вот скажи на милость, что за жизнь такая, если приходится отказывать себе даже в таком пустяке, как назвать чудовище тем, кто он есть на самом деле? А если бы я не знал, что все это липа?! Может, и в самом деле хрен с ней, с такой жизнью?»
«То есть мы уже не жулик. Мы опять самую малость провокатор и еще моралист».
«Кто жулик? Это я жулик?»
«Ну, положим, ты тоже. Так устроит? Удивительно, как вы с доктором нашли друг друга?»
«Совершенно случайно».
«Ванечка, мне не требовался ответ, но всё равно спасибо».
– Я очень признателен вам, доктор. Простите, если я… Но вы же понимаете… Честно говоря, я совсем оказался не готов. К такому вот, с позволения сказать, повороту. Уж больно крутым для меня, проходящего, он оказался. В смысле ходящего прямо от жизни к… наоборот. Хотя и не кисейная барышня. А тут еще варианты, оказывается, есть.
– Один вариант.
– Ну да, один. Вы не сомневайтесь, я сумею отблагодарить. Просто в голову пока ничего не приходит.
Руки Пал Палыча разведены в стороны, ладони раскрыты мне навстречу. Безупречная поза все понимающего, сострадающего, зла ни на что и ни на кого не держащего. И лицо в тему:
– Помилуйте… Да о чем вы?! Иван Васильевич…
– Просто Иван.
– Иван. Да. Если почувствуете себя резко хуже, хотя, поверьте, в ближайшее время ничего подобного происходить не должно, однако всякое может быть, но мы будем надеяться… Вы звоните сразу мне на мобильный. Не стесняйтесь. Я мобильный на ночь не выключаю. И не отчаивайтесь. Главное, гоните от себя дурные мысли.
– Хм…
– Прислушайтесь к моему совету. И тогда все, возможно, наладится. Как у моей жены. Должно наладиться. Хорошо-хорошо, не будем пока. Сейчас следует собраться с силами, с мыслями, ну и вообще.
Он стучит по столешнице и вспоминает:
– А адресок-то пражский?! И номер мобильного… Забыли. Что же вы молчите, не напоминаете. Скромность, она при сватовстве хороша, да и то у девок. Вы уж простите мне невзыскательность шутки. Тоже, поверьте, совсем непросто такие разговоры даются, вот и съезжает планка. Вот и съезжает.
Утонченному перу «монблана» непривычны и крайне противны большие кривые печатные буквы. Видимо, доктор считает меня еще и подслеповатым. Перо отчаянно скрипит, решило, наверное, что достаточно с него накопившегося стыда, натерпелось. Или в курсе, какие темные делишки вершатся в этих стенах, поэтому хочет «сохранить лицо», хотя бы отчасти. Однако порхало же ласточкой как ни в чем не бывало по выдуманной истории несуществующей болезни! И такое вот с бухты-барахты раскаяние? Все может быть. Один мой знакомый называет этот феномен пластилиновой моралью. Полагает это
Я дразню его смыслотехником.
Лицо у пера хитрое, вытянутое, лисье. И цвет лисий. Выгоревшей лисы, степной. Пал Палыч аккуратно завинчивает колпачок то ли грешницы, осознавшей глубину своего падения и не желающей продолжать полет, то ли просто лентяйки. Также могло случиться банальное – чернила закончились. Увы, начинать с простого – это не мое.
Доктор сверяется с дисплеем мобильного. Тот подл по-своему: стоит доктору прочитать первый слог, тут же гаснет. Скорочтение, похоже, не самая сильная сторона Пал Палыча. Он вынужден опять что-то нажимать, промахивается, нажимает не то, что намеревался… Что за пальцы берут в качестве образца производители современных гаджетов? У меня точно такие же трудности. И я далеко не так терпелив и упорен, как доктор. Пал Палыч возмущенно сопит, но на слова жаден. Мне хочется ему подсобить парой фраз, но боюсь оказаться неверно понятым.
Наконец адрес дописан, правильнее сказать, «дорисован» простой шариковой ручкой, первой попавшейся под руку. Эта ручка непритязательна, без понтов, она прямо создана для обмана. В свое время я такую же подсовывал маме, когда отдавал на проверку дневник. Надеялся, что потом проще будет подделать подпись на записке, объясняющей прогул недомоганием, вышедшим из строя дверным замком, уходом за разболевшейся бабушкой. Не зря, надо признать, надеялся. Мамина подпись в моем исполнении выглядела весьма убедительно. Сейчас уверен, что зря перестраховывался: ну кто бы из учителей стал сверять цвет? Будто на весь дом одна ручка? Тогда же казался себе просто Штирлицем! Все хорошо, вот только маму по недоумию не принял в расчет, ее удивительные способности. Помню, когда первый раз рисовал мамин автограф, легкая ручка показалась мне очень тяжелой… Интересно, а сколько весит перо, подмахивающее приговор? А невысказанная подлая мысль? Какова ей цена? Такая же, как у подлой мысли, вырвавшейся наружу? Или другая? Больше или меньше? Обнародованная подлость, она дороже совершенной в душе? Или дешевле?
«Подлость бесценна, сынок. Она ничего не стоит. Как и жизнь подлеца. Это тоже своего рода дар – творить подлость. Роковой дар».
«Вот дотянусь сейчас до стетоскопа…»
«И по заднице себя, по заднице! А-та-та! А-та-та!»
«За что, мама? Зачем?»
«Затем, сынок. Так будет правильно. Затем, что я – мама. Мама редкостного оболтуса. И краснобая. Тоже мне, философ-разговорник!»
«Ну, извини».
«Что уж там, извинёныш».
«И попрошай».
«Помню, но еще не решила. Кстати, похожие клички охотники, из чтущих традиции, дают гончим кобелям – Заграй, Заливай, Добывай…»
«Я правильно угадал, какое слово важней других?»
«Не вижу смысла отнекиваться».
Мухи не слышно. Либо разбилась, либо прорвалась на волю. Но это вряд ли, из пробитой в стекле дырки уже бы сквозил и посвистывал морозный воздух. Да и не ускользнула бы от моего внимания удачная лобовая атака.