Наследники Фауста
Шрифт:
Разумеется, мы говорили друг другу иное. Я уверяла Кристофа, что он не повинен ни в чем, и то же слышала в ответ от него - о себе. Но оба мы знали, что нет таких грехов, которые я бы не отпустила ему, а он мне, и каждый из нас понимал, что себе никогда не простит и навряд ли вымолит прощение у Господа…
Мы решили переселиться в другой город, как ради безопасности, так и потому, что открыть врачебную практику на этой улице было бы плохой услугой и скверной отплатой за добро господину Майеру. Позднее мы и выполнили это решение - как только сын был отнят от груди.
…Hочь наступила в свой черед.
– Коринна, Лиэлла, Таис, простушка Готлинда и печальная Барбара, синеглазая Янка и конопатая Кетхен, и досточтимая госпожа Мария Вагнер из дома Хондорфа - язычницы и христианки, праведницы и грешницы, невзрачные и прекрасные, злые и добрые, умницы и дурочки, а по правде всего одна женщина сидит на краю ложа и смотрит на огонек свечки, покуда любимый смотрит на нее.
Нет, и я тоже смотрела на него. Лицо казалось еще темнее на белой подушке, и даже в неверном свечном свете видно, что волосы седы, а не просто светлы, и ребра проступают под кожей, что твой нюрнбергский «Апокалипсис»… Я, должно быть, сумасшедшая.
– Не смотри.
– Это сказал Кристоф.
– Но мне нравится.
– Я положила голову ему на грудь, не давая натянуть простыню.
– Ты сумасшедшая. Или обманщица.
– Я сумасшедшая, а обманщик из нас двоих - ты.
– Я?!
– Ты. Кто написал мне в письме, что не пойдет на верную гибель?
– Я написал. Так почему я обманщик?
– И ты еще спрашиваешь! Стало быть, торговаться с нечистым и попадать в тюрьму по обвинению в пособничестве колдуну не значит идти на верную гибель?
– Стало быть, нет, - кротко ответил он, - коли уж я вернулся.
– Сильный довод, нечего сказать. Но посмотрим, что тебя выручило. Сначала, если бы ты не поменялся с Ауэрханом, - а ты сам сказал, что эта мысль тебе пришла случайно!
– Господь знает, чем бы все закончилось. Потом этот алмаз… Кстати, куда он делся потом?
– Я отдал его Хауфу. Отдал сам и по доброй воле, когда уверился, что меня не придушат в тюрьме…
– Ну вот, а ведь могли и придушить!… Постой, не сбивай меня. Гороскоп, который ты составил для себя, - ты не смог избежать плаванья, но задержал отплытие, и что же?
– корабли, которые отплыли раньше, погибли в океане, а ваш достиг берега. Случайность!
– Вовсе нет, - с обидой возразил Кристоф.
– Это закономерное следствие моей дружбы с твоим отцом. На что я плохой ученик, но видно, он был хороший учитель.
– Пусть так, но взглянем дальше. В этой Америке, или как там ее зовут, - сколько раз ты избегал смерти?
– Так ставить вопрос нельзя! Почем я знаю, сколько раз могло произойти то, чего не было!
– Но все-таки?
– Ну, может быть, раз или два.
– Опять
– Ты смешно рассказываешь. Но это произошло из-за тебя, я ведь говорил - из-за твоего имени.
– Вот и сочти, сколько раз ты нарушал свое обещание! Невиданная наглость, замечу я, - так испытывать терпение Господне. Не многовато ли случайностей?
– В самый раз, если Господу угодно. Ну как бы я мог не вернуться, а?… - Он вдруг зевнул, потер кулаком глаза.
– Ох, прости, что-то меня повело… Ты не уходи.
– Не уйду.
И в самом деле, разве я могу уйти? Во сне он не улыбается, вид изможденный - не сравнить даже с теми первыми днями после горячки, когда я вошла в его дом.
Я тебя люблю. Хорошо, что ты спишь и не услышишь моего ответа. Тебе этого не надо знать, а не сказать не могу, хоть шепотом. Я поняла, что именно торговал у тебя нечистый, что ты не успел ему продать.
Как король из сказки, обещавший гному «то, чего он сам у себя дома не знает», ты тоже спутал неизвестное с ненужным. Этот твой дар нечистый назвал третьим и, говоря о нем, употреблял самые уничижительные слова, как и подобает хитрому купцу - мастеру получать задешево наиболее ценное. Впору усомниться, вправду ли это дар - «легкомыслие», «уверенность в лучшем исходе вопреки природе вещей». Поди пойми, на что льстился Дядюшка. И не поймешь, пока твой супруг не возвратится живым с обратной стороны света и не скажет в ответ на все твои попреки: как бы я мог не вернуться? Тогда-то и узнаешь, что нечистый, как ему и свойственно, называл «заблуждением» догадки об истине, а твой муж - тот, для кого нет в подлунном мире верной гибели, неотвратимой смерти, чья куртка скрывает алмазную кольчугу, а беспечная ухмылка - спокойствие архангела-драконоборца… И этот дар, а не что иное, он едва не променял на твою грешную душу, Марихен.
Было ли этот его (почти свершившийся) поступок святотатством, как любая сделка с чертом, или доблестью, ибо отдавший свою душу спасет ее, - судить не служанке, сведущей в науках. Но одно знаю наверняка. Я никогда не заговорю с ним об этом, потому что говорить нельзя, потому что условием поставлено неведение. Это не поверялось логикой, но не было и откровением. Это просто было. Как восход солнца, как десять заповедей, как моя любовь и наш сын: говорить нельзя. Если нужна логика - так хотя бы затем, чтобы не побуждать его к еще более безрассудным поступкам. Ибо никто не знает, сколь велико могущество ангела-хранителя и каковы его пределы.
Эпилог
На другой день мы не выходили из дома: слишком донимали любопытные. И без того, кажется, всем соседям вздумалось зайти к нам по тому или другому поводу, а на поверку - чтобы узнать, вправду ли ко мне приехал муж, да вправду ли из Нового Света, да вправду ли… Но я с утра понесла в меняльную лавку два дублона.
На всякий случай я выбрала лавку вне нашего квартала. Лицо у торговца было желтое и скучное.
– Испанские дублоны. Два за них дам.
– Два? Два гульдена? Отчего так мало?