Наследники минного поля
Шрифт:
— Он не хотел ничего плохого, видит — ребёнок, ну и погладил.
— Я ему покажу ребёнка!
Тут вмешалась Муся. Она Анну уважала: и образованная, и старше насколько, и манеры… Настоящая дама, хоть и не скажешь, что ей уже за сорок. Анна была сильная, умная, с ней Мусе хорошо было чувствовать себя чуть не девочкой: обожать и слушаться, а зато ничего не бояться, пока Анна рядом. Но иногда хорошие манеры — хуже слабости. Особенно с пацанами, они разве понимают хорошее обращение? Я тебя прошу да пожалуйста…
А полотенцем по морде? Ишь, рожу скривил. На родную мать.
Муся
— Да что ты его уговариваешь, как маленького. Двенадцатый год лбу здоровому! Покажет он этому румыну, паршивец! А маму твою повесят в Алексеевском садике, да? А ты, как моя Маня, увидишь виселицу и будешь спрашивать: "это что, качели?" Ты этого хочешь, обормот?
Она взяла Алёшу за щёки и повернула его лицом к себе:
— Ты за маму ответчик, дошло? И никто теперь не смотрит, кому сколько лет. А если этот румын думает, что ты деточка сопливая — то и хорошо. И французского ты не знаешь, понял? И ничего ему не говори, строй дурачка. А если услышишь что-то важное — скажи маме или мне. Кто их знает, что они собираются делать. А мы будем знать раньше всех, если ты не будешь идиотом. И никаких фокусов, ясно? Ты обещаешь?
Алёша кивнул. До него действительно дошло насчет виселиц, хоть он их ещё не видел. Но представил себе, как маму волокут к этим "качелям". И потом, тетя Муся повернула дело неожиданным образом. Как он сам не сообразил: это ведь почти как разведка! Он всё подслушает, все их секреты!
С чего бы румын говорил со своим денщиком или даже с другими офицерами по-французски — он как-то не задумался и потому не понял, что тетя Муся бессовестно его надувает. У него теперь была тайна, и все дело окрасилось в романтические тона. Пусть его этот гад гладит по головке, он ещё улыбаться будет и строить невинные глазки. Не знают они еще Алешу Петрова, оккупанты собачьи.
Муся распорядилась, чтоб Алёша немедленно привел со двора Петрика и Маню и чтобы все трое сидели дома тихо, как мыши, до самого вечера, и не крутились у этой солдатни под ногами. Надела зеленую вязаную кофту и взялась за ведра:
— Я за водой сбегаю, Анечка, а ты, хочешь, тут посиди. Только я бы на твоем месте присмотрела, как этот денщик у тебя там хозяйничает. Если офицер вроде ничего, то имеет смысл с ними ладить. Раз одного прислали, их теперь полный двор нагонят, деваться некуда. Выкрутимся как-то, не расстраивайся.
Она чмокнула Анну в щеку и темперементно загремела ведрами. Анна благодарно улыбнулась ей вслед: прелесть все-таки эта Муся. Как раскисла, когда войну объявили, а потом оправилась, подобралась — и никакого нытья. Бойкая, как воробышек, всюду успевает, ещё и улыбается. И про детей не подумаешь, что не присмотрены: одёжки зашиты-выстираны, и мордочки умытые. По утрам у Муси и то глаза не зарёванные, хотя старшенький ушел добровольцем, а муж — вообще неизвестно где теперь. Как повез свой шестой класс в Москву на экскурсию за пару дней до войны — так и нет известий.
Но воды в этот раз Муся не принесла. Потому что на выходе из двора её приветливо окликнула мадам Кириченко:
—
И с медовой улыбочкой пронесла мимо остолбеневшей Муси свои телеса — к себе, в адвокатскую квартиру.
Муся, как ошпаренная, кинулась назад и забилась в объятьях Анны, ещё не успевшей уйти:
— Что же делать, Анечка, что же делать?! Она же знает, эта гадюка, она донесет!
Обе понимали, что все горести с выживанием под бомбежками, с продажей пальто на базаре за мешок муки и с тасканием воды, даже с румыном на постое — еще не было самое страшное. Страшное начиналось сейчас: куда девать Маню и Петрика? Если у них еврейский папа, а таким приказано отправляться в гетто, и детям тоже? И если не осталось никакой надежды, что соседи промолчат, что теперь делать?
Все разговоры первых дней оккупации про то, что немцы — культурные люди, и в восемнадцатом году евреев громил кто угодно, кроме них, и что в гетто, очень может быть, евреям организуют нормальную, хоть и изолированную, жизнь — выглядели теперь, мягко говоря, неубедительными. Как и газетные посулы, что ни одной нитки не пропадет из их имущества: путь смело оставляют дома всё, кроме самого необходимого.
Ещё не шли по Мясоедовской люди с тревожными глазами, надев на себя всё тёплое, не тащили узлы и детские коляски с пожитками, не вели закутанных до носов детей — под первым снежком, падавшем безучастно на них и на конвой. Первая отправка в гетто назначена была только на послезавтра. Но Муся представляла себе, как это будет, очень точно: и про конвой, и про собак. Потому что Яков ей рассказывал, как их гнали в лагерь этапом, и как собак спустили на отставшего старика, и как он кричал, пока они его ели…
А уж что будет в гетто — она не представляла. Если об этом не думать, надеялась она, то и пронесет. Они же не евреи, Яков и то по паспорту — русский, и дети не очень похожи, только что темноволосые. А Петрик так и вообще похожим быть не может.
Но, оказалось, что не пронесло. И что-то решать надо было быстро. В этот же вечер. Детей уложили на диване всех втроем, навалили на них ватное одеяло поверх шерстяного, и из комнаты, после недолгого сдержанного хихиканья и придушенных визгов, не раздавалось никаких звуков. Набегались за день.
В гетто, настаивала Анна, отправляться безумие. По документам все трое русские, это раз. Мало ли что может болтать мадам Кириченко, почему обязательно поверят ей, а не детским метрикам. Якова тут нет, а посмотреть на Мусю — блондинка, и даже брови с ресницами светлые. Муся — то не еврейка, это же сразу видно.
— Но Маня все-таки похожа, Анечка, вот я чего боюсь. И другие соседи могут сказать, Яков тут жил с дореволюции, его все знают…
Из горького опыта обе знали, что и советская власть скорее верила доносам, чем прочим бумагам, так чего же ждать от этой. А Муся, как сумасшедшая, схватила Анну за руки, прижала их к груди и воспаленно залопотала уже невесть что: