Наследники по прямой.Трилогия
Шрифт:
– Да, хорошо, – Гурьев кивнул и достал из кармана пачку червонцев. – Здесь десять тысяч. Возьмите, сколько нужно, остальное – цдоке.
– Ты же наш ешивебохер, [107] Янкеле! А… Откуда у тебя такие деньги?!
– Это сейчас не имеет значения, ребе. Абсолютно никакого значения.
Раввин вздохнул:
– Я тебя знаю столько лет, Янкеле, – ты такой удивительный мальчик. И этот твой непонятный кореец, который тебя учит неизвестно чему. Я знаю, знаю, но всё равно – это не еврейское дело, и я не однажды тебе это говорил, но ты же не слушаешь. Бог с ним. Ты решил отомстить?
107
Ешивебохер –
– Сначала я их должен найти, – Гурьев усмехнулся. – Там видно будет.
– Ты же знаешь – этого нельзя.
– И, тем не менее. Не стоит впустую тратить слова, ребе. Это решённый вопрос.
– Ты говоришь, как апикойрес. [108] Я не в силах тебе помешать, но ты нарушаешь волю Всевышнего.
– Мне довольно часто придётся это делать, ребе, – Гурьев снова усмехнулся. – Ведь я собираюсь жить в этой стране.
108
Апикойрес (эпикуреец) – так называли в период греческого владычества образованных эллинизированных евреев, сознательно отказывающихся следовать канонам иудаизма, в более широком смысле – человек, сознательно и с умыслом нарушающий религиозные правила (идиш).
– Мы все живём в этой стране. Но это не значит, что нужно или можно забыть о том, кто ты и зачем живёшь. Незачем рисковать своей долей в будущем мире.
– Я помню, ребе. Я всё помню. Ещё раз спасибо, ребе.
Маму похоронили на Востряковском кладбище, поставили на холмик дощечку с надписью на идиш и порусски. Я их найду, подумал Гурьев. Я их обязательно найду. Я землю буду зубами грызть. Даже ценой доли в будущем мире.
* * *
Очнулся он от осторожного стука в дверь. Мишима открыл. На пороге стоял Буров:
– Здравствуй, Яша. Здравствуйте, Николай Петрович.
– Здравствуйте, Иван Григорьевич. Проходите.
– Нетнет, я на секунду. Тут приходили из милиции, принесли повестку, нужно было расписаться.
Гурьев повертел в руках серую бумажку с датой, номером кабинета и фамилией следователя – Городецкий. Он кивнул:
– Спасибо. Вас тоже вызывают?
– Я уже… То есть этот следователь, он был здесь, сказал, что… Этот Городецкий, который занимается… Молодой совсем, но очень серьёзный, во всяком случае, мне так показалось… Прости, Яша, я… – Буров махнул рукой и, постариковски шаркая ногами, побрёл к себе вниз.
Вечером, после молитвы, Гурьев, не заходя домой, поехал к Ирине. Открыв дверь и увидев его лицо, девушка побледнела:
– Что?! Что случилось?!
– Мама погибла.
– Что?!
Гурьев не ответил – и лицо его оставалось почти таким, каким она привыкла его видеть. Почти таким же. Почти. Ирина потянула Гурьева за рукав:
– Зайди же! Когда?!
– Вчера.
– Боже мой, Гур… Ты… Господи… Как же это?!
– Я пока не смогу ходить в школу. Скажешь директору, хорошо? Только больше пока никому. Пожалуйста. Ну, только родителям.
– Дада, конечно. А… Похороны? Надо же помочь?
– С этим мы уже закончили.
Ирина молчала, кажется, целую вечность, пока не выдавила из себя:
– Ужас какойто. Я не верю…
– Я тоже пока. Не привык. Послезавтра к следователю надо идти.
– Гур. Я иду с тобой.
– Иришка… Позже.
– Я хочу, чтобы тебе было не так тяжело. Пожалуйста, разреши мне.
Он помолчал несколько секунд. Потом словно решился на чтото:
– Пойдем, подышим воздухом чутьчуть. Одевайся.
Ирина появилась
– Гур… Как же ты будешь теперь?
– Както буду. А что делать?
– Постой. А к следователю зачем?
– У мамы забрали одну вещь. Она очень дорожила ею, это подарок моего отца. Как бы на свадьбу.
– Почему – как бы?
– Это очень долгая история.
– Ничего. Я потерплю. Говори, Гур. Тебе нужно говорить сейчас. Прошу тебя. Слышишь?
Память сердца. Начало
Илья Абрамович Уткин был мужик несентиментальный. Довольнотаки серьёзный он был мужик, суровый даже, можно сказать. А как было, ежели подумать хорошенько, остаться ему сентиментальным, когда забрали его в пятьдесят втором в кантонисты из родного Слонима, за несколько месяцев до бармицвэ? [109] Севастопольская кампания, демобилизация – по ранению и выслуге (месяц войны за год службы считали), а парню – семнадцать, ни ремесла, ни родителей, – только три младшие сестрёнки по добрым людям приживалками, сиротами убогонькими. Не до сантиментов.
109
Бармицвэ – сын заповеди (арамейск.) – совершеннолетие мальчика по еврейскому религиозному канону (13 лет), с момента достижения которого ответственность за поступки переходит от родителей (отца) к нему самому. Речь идёт исключительно о религиозной инициации, хотя в некоторые исторические эпохи рассматривалось и как юридическое совершеннолетие, достижение полной правоспособности.
Вот и взялся Илья Абрамович за дело. Шёл к своему богатству не быстро и не гладко. Прибился сперва к лихим людишкам, контрабандистам да фармазонщикам, ворам и босоте всякой, что окопалась на южных российских берегах, Одессамама, Ростовпапа. Не брезговал он поначалу никакими делами, чтобы денежку заработать. Только в отличие от всех своих приятелей знал Илья твёрдо: не его это жизнь. И деньги на марух и рыжевьё не спускал, пьянокгулянок не устраивал. Купил домик в Одессе, перевёз сестёр. И отступился Уткин от дел лихих, с немалыми накопленными деньгами вошёл в долю к известному прасолу, [110] человеку основательному, а потом и принял всё его дело. Как вошёл, как взялто его основательный человек? А просто – женился Илья Абрамович. Женился не от большой любви, что понятно. Надо было – вот и женился.
110
Прасол – оптовый торговец скотом.
А вскорости после того, как тесть преставился, покинула Илью Абрамовича хоть и не шибко любимая, а всётаки супруга. Шептали в Одессе всякое, только зря шептали – чахотка, она и есть чахотка. И никакого нет от неё спасения. Детей вот только Бог не дал. Ну, признаться, не оченьто горевал по этому поводу купец Уткин: хватало ему племянников с племянницами. Уж расстарались любимые сестрицы, что греха таить.
Вот теперьто и развернулся уважаемый Илья Абрамович понастоящему. А тут и турецкая кампания подоспела, и сильно поднялся Уткин на мясопоставках. И не только мясо – сукно, зерно. Ничем не брезговал Илья Абрамович, ничего не стеснялся. И не боялся тоже ничего. Он ещё кантонистом бояться перестал. Разучился бояться, а иначе б не выжил.