Наследники по прямой.Трилогия
Шрифт:
– Да, Рэйчел. Да. Слышу.
– Моя жизнь принадлежит тебе, Джейк. И не только жизнь. Я верю, что никто не сможет распорядиться ею лучше, чем ты. Правильнее, чем ты. Пожалуйста, сделай так, чтобы с моей верой ничего не случилось. Обещаешь?
– Обещаю.
– Мужчины, – вздохнула Рэйчел. – Боюсь, ты так никогда и не поймёшь, что это значит – видеть мужчину со стороны. Мужчину, который занимает всё твои мысли, всё существо. Тебе не стыдно?
– Стыдно, моя девочка, – вздохнул Гурьев, обнимая её. – Стыдно, родная моя. Но нет хуже стыда, чем знать, что твоё слово ничего не значит. А моё слово коечто
* * *
– Сантьяго де Гуэрра. Звучит неплохо, – Рэйчел, улыбаясь и качая головой, отложила в сторону чилийский паспорт Гурьева, доставленный вчера из японского посольства. – Ну, и зачем этот маскарад?
– Это мой любимый приём, – пробормотал Гурьев, рассматривая своё изображение в громадном зеркале. Из амальгамы на него смотрел высокий и суровый молодой прелат в соответствующем одеянии – чёрная сутана, малиновый кушак и малиновая шапочка, небольшой наперсный крест из серебра ручной работы на двойной цепочке. – Как думаешь, стоит показаться в таком виде отцу Даниилу?
– Если тебе дорого его душевное спокойствие – ни в коем случае, – возмутилась Рэйчел. – Такого обращения он не заслужил!
– Ну, ладно, ладно, – примирительно проворчал Гурьев. – Я пошутил. Я с удовольствием взял бы тебя с собой, но никто, кроме тебя, не в состоянии справиться в моё отсутствие с нашим неимоверно разросшимся хозяйством.
– По крайней мере, я могу быть уверена, что в этом наряде тебе на шею станет вешаться чуть меньше женщин, чем обычно.
– Да ну?! – приподнял Гурьев правую бровь. – Помоему, наоборот: запретный плод сладок. Далеко не каждая женщина может похвастаться тем, что ей удалось соблазнить католического епископа. Не сомневайся, желающих найдётся предостаточно.
– Негодяй, – Рэйчел засмеялась и ткнула его кулачком в бок. – На меньшее, чем притвориться епископом, ты не согласен?
– Ты же знаешь – я не люблю мелочиться, – заявил Гурьев, притягивая Рэйчел к себе и наклоняясь к её губам.
– Тогда я буду первой. Какая фантастическая, богохульная, восхитительная картина, – успела прошептать Рэйчел прежде, чем поцелуй выключил для неё всё остальное мироздание.
Ватикан. Сентябрь 1934 г
– Просыпайтесь, падре, – тихо проговорил Гурьев, увидев, как дрогнули веки понтифика. – Нам нужно о многом поговорить.
Он воспользовался одним из своих излюбленных и проверенных приёмов – появляться перед человеком в последней фазе третьего или четвёртого ночного сна, когда сознание занято углублённой переработкой пережитого за день. Этот приём лишал жертву какой бы то ни было воли к сопротивлению, а на людей верующих или мистически настроенных действовал просто безотказно.
– Доброй ночи, падре, – печально улыбнулся Гурьев, наблюдая, как близорукие, ещё мало что понимающие глаза Пия Одиннадцатого пытаются нашарить на его лице ответ на вопрос, кто же он такой и откуда взялся в папских покоях. – Вот ваши очки. Надевайте, я подожду. Свет мы зажжём немного позже.
Он специально подгадал свой визит к полнолунию. Погода ему благоприятствовала – небо было
– Кто вы такой? – надев очки и тем самым почувствовав себя чуть увереннее, осторожно спросил понтифик. – На вас одежда священника, но вы, конечно же, не священник…
– Нет, – Гурьев, освободив фиксатор, удерживающий Близнецов в ножнахрукоятях, нарочито рассеянно, ритмически раздвигал на пару дюймов и снова сдвигал нестерпимо бликующие в лунном сиянии клинки. – Нет, конечно же, я не священник. Хотя иногда чувствую себя так, словно должен был им стать. А вы, падре?
– Что?! – изумлённо пробормотал римский епископ, чувствуя, что не в силах оторвать взгляд, примагнитившийся к завораживающему мерцанию стали.
– Я спрашиваю вас, падре, – священник ли вы? Может ли человек, много лет бывший префектом Ватиканской библиотеки, – дипломат и учёный, нунций Святого Престола в Польше в дни наступления коммунистических орд на Варшаву, – человек, ожидавший шанса обсудить с Троцким и Лениным возможность с их помощью создать «католическую Россию», – человек, захотевший получить сокровища русской церкви в обмен на помощь голодным, чтобы сохранить эти сокровища от потока и разграбления, – человек, купивший у очень уж странных посредников, не задавая как будто бы лишних, неудобных вопросов, Одигитрию Софийскую, – человек, отстоявший независимость Града Святого Петра от грязных лап фашистов, – может ли этот человек называть себя верующим? Или, больше того, – священником? Расскажите мне, падре.
– Вы ждёте от меня исповеди? – усмехнулся понтифик. – Но ведь вы же сами сказали: вы – не священник.
– И всё же я готов выслушать вас, падре, – Гурьев наклонил голову к левому плечу. – Я знаю, что после вашего рассказа я больше никогда не смогу избавиться от иронии и сарказма по отношению к предыдущим и последующим наместникам Апостола Петра. Собственно, я и без того недостаточно почтителен. Но, право же, трудно ожидать почтительности к символам от людей, таких, как вы и я, – людей, слишком хорошо знающих, как отличается реальная история христианства вообще и Римской церкви в частности, от того, что рассказывают бедным маленьким человечкам с амвонов храмов и университетских кафедр. От людей, представляющих себе, какой массив свидетельств, живых и бумажных, навсегда похоронен под спудом веков ради ничтожных, бесконечно ничтожных миражей – власти и денег. От людей, знающих, до каких высот поднялся, несмотря на это, вопреки всему, человеческий дух. От людей, всей поверхностью кожи ощущающих нависшую над этим миром угрозу. Я слушаю вас, падре.
В полном молчании текли минуты. Гурьев ждал, опираясь на меч и глядя на сидящего на ложе понтифика. Пий Одиннадцатый молчал, время от времени надевая и снимая очки. Гурьев не торопил его. Тишина в папской спальне нарушалась лишь звуками, издаваемыми мебелью под тяжестью человеческих тел. Наконец, понтифик поднял на Гурьева глаза:
– Видимо, мне нечего вам сказать. Ничего нового – во всяком случае. Вряд ли я смогу переубедить вас… Но, похоже, вам есть что сказать мне. Мне не кажется, будто вы… хотите моей смерти. Собственно, я не слишком боюсь.