Наследники по прямой.Трилогия
Шрифт:
– Спасибо многовато будет. Давай, работай. Ян Амос Коменский… [86]
Сталиноморск. 9 сентября 1940
Мне надо перестать метаться, это не дело, сердито подумал Гурьев. Мне необходимо утрясти всё. Это просто смешно. Я похож на какогото доисторического шамана, – увешанный амулетами, бегаю с мечем наперевес по советскому курортному городу на пороге пятого десятилетия двадцатого века. Это же просто немыслимо, как Рэйчел го… Господи. Рэйчел.
86
Ян
Перед тем, как войти в подъезд к Татьяне, Гурьев остановился и с раздражением окинул взглядом здание. Ну, понятно, собрали всю местную советскую «знать» в одном месте, чтобы легче было прореживать ряды. Это правильно. Только неужели не ясно, что в списках целей штабов вероятного противника, особенно штабов авиационных, такой вот домик – мишень номер один?! Дветри крупнотоннажные бомбы – и всё. Заходи, кума, любуйся, как говорит наш дорогой боцман. Вредители, как есть вредители, вздохнул Гурьев. Ни ума, ни фантазии. Слава Богу, что Чердынцев в элиту не вышел. Хорошо, Танечка. Интересно, квартирку ты передком заработала или как?
Он поднялся на этаж, позвонил в дверь. Ему пришлось подождать, пока Татьяна дошлёпала до двери.
– Кто там? – полузадушенно спросила Широкова.
– Свои, Танюша.
Защёлкали замки и задвижки, – раз, два, шпингалет, цепочка. Хорошо прячутся слуги народа, есть, видать, что прятать, подумал Гурьев. Дверь распахнулась. Татьяна открыла рот, а Гурьев, широко и ослепительно улыбнувшись, тут же ей его закрыл – своим.
Он отпустил Татьяну только после того, как она перестала даже стонать и вскрикивать – только и сил оставалось у бедняжки, что повизгивать. Прикрыв мгновенно уснувшую женщину, Гурьев, обмотавшись простынёй, ушёл в ванную, где с наслаждением подставил тело под струи прохладной воды.
Закончив с водными процедурами и удостоверившись, что разбудить Широкову не сможет даже сирена воздушной тревоги у самого уха, он внимательно осмотрел квартиру, не обнаружив ничего скольконибудь интересного или примечательного. В квартире было чисто и не пахло щами – это уже можно было поставить Татьяне в заслугу, что Гурьев, как живое и персонифицированное воплощение справедливости, немедленно и проделал. И со вздохом посмотрел на телефон. Коммутатор сопряжения «Касатки» с городской телефонной сетью как раз сейчас проходил отладку и обкатку, и у техников чтото там не ладилось – звонки с «Касатки» на стационарные телефоны проходили, а наоборот – нет. Ему пообещали всё исправить «в ближайшее время». Не провода, а сопли, с раздражением подумал он. Расстояния – тысячемильные. Никакого решения, кроме беспроводного, нет. И быть не может. Ох, как же медленно всё, как же медленно. Он надеялся, – дома сейчас всё тихо. Это именно то, что мне сейчас требуется, – чтобы ничего не происходило, снова вздохнул он, ощущая нехватку кислорода почти физически. Совсем ничего.
Он вернулся в спальню и прилёг рядом с Татьяной. Неплохо, для первого раза вовсе даже недурно, усмехнулся он. Ничего, сладенькая, ты у меня не только судорожно подмахивать научишься. Многому ты у меня научишься, дорогуша, так, что благодарить
Что, завил горе верёвочкой? Чем больше баб, хороших и разных, тем хуже мне делается от этого, зло подумал Гурьев. Давно следовало бы понять. Ничего не чувствую. Вообще ничего. Ни с кем, никогда и нигде. Рэйчел. Кто гладит сейчас тебя по волосам, Рэйчел? Кто смотрит в твои волшебные, безбрежные, как море и как небо, глаза, в которых тонешь, не успев даже позвать на помощь? Кому ты кладёшь голову на плечо, – медленномедленно, с такой улыбкой, что останавливается сердце? Чьи ладони скользят по твоей коже? Чьи губы дрожат, подчиняясь сумасшедшей, восхитительной пляске твоих губ? Чей язык обвивается вокруг твоего языка? Кто целует твою шею, когда ты запрокидываешь голову, когда… Отпусти меня, Рэйчел. Я не могу больше.
Сорок минут, решил он. Как раз сорок минут посплю. И всё.
Он проснулся ровно через сорок минут и разбудил Татьяну. Посмотрев в её ещё подёрнутые истомой сна и любовных утех глаза и упреждая расспросы и причитания, проговорил:
– Про брата ничего не знаю, узнаю позже, скажу. Ничего особо приятного ни с ним, ни со снохой твоей не будет, как ты понимаешь. Детей пристроим, этим занимаются уже. Надежду забрал к себе мой очень хороший и надёжный друг, с ней вот всё будет в полном порядке. Понятно?
– Яша… Как же это?
– Как – что?!
– Ну… быстро…
– У меня всё, что надо, делается и происходит быстро, Таня. Быстрее не бывает. А что надо медленно – то медленно, – Гурьев улыбнулся так сально, что Татьяна сделалась пунцовой. Полюбовавшись эффектом, он кивнул: – Медленно и печально. Поняла, лошадка?
– Поняла, – закивала в ответ Татьяна. – Поняла, конечно, поняла… Спасибо тебе… Яша… А Васе что сказать?
– Ничего.
– Как?!
– Молча. Откуда он узнает, если ты не скажешь? А если узнает, сделай вид, что ты это от него узнала, – он заговорщически подмигнул. – Вратьто не нужно тебя учить, а?
– А на работе? Я же должна…
– Это службишка, не служба. Я это улажу. Никто не узнает, Таня. Письмото у меня.
– Отдай, пожалуйста, – спохватилась Татьяна. – Я его прямо сейчас разорву!
Это я тебя прямо сейчас разорву, в бешенстве подумал Гурьев.
– Иди чай поставь, мадам Бовари, – он усмехнулся.
Татьяна, дико посмотрев на него, встала, накинула халат и ушла на кухню. Покажи, покажи мне характер, лошадка, подумал Гурьев. Он поднялся, оделся и направился следом.
Разлив чай по чашкам из модного эмалированного чайника, Татьяна села за стол напротив Гурьева. Постаралась она на славу, в меру своего разумения, конечно. Белый хлеб, масло, банка деревенской сметаны, печенье, карамель какаято. Пододвинув к Гурьеву поближе бутерброды с «московской» колбасой, от запаха которой его едва не вытошнило прямо на вышитую скатерть, Татьяна подперла голову красивой белой рукой:
– Яшенька… Ты ведь из органов, да? Я сразу догадалась!
Это только кажется тебе, усмехнулся про себя Гурьев. Но это и к лучшему, лошадка. Поверь.
– Я из органов, Таня. Только не из тех, что ты подумала. Из других. Контрольных.
– Ой… А…
– Всё.
– Яша…
– Только никаких вопросов, лошадка. А то я решу, чего доброго, что твои вопросы продиктованы не понятным и простительным бабьим любопытством, а чемнибудь – или кемнибудь – посерьёзнее. Улавливаешь?