Наследники (Путь в архипелаге)
Шрифт:
— Горик… В конце концов, ты же должен понимать. Папе мы обязаны всем. Всем…
— Чем? — холодно ощетинился Егор.
— Он тебя растил и кормил!
— Рос я сам. А кормил, потому что обязан. Раз усыновил. И еще будет кормить… Пока фамилию не сменю. — Последние слова у Егора выскочили неожиданно.
— Фа… что? Ты сошел с ума! Кто тебе разрешит менять фамилию!
— До паспорта два года. А там — сам себе хозяин.
— И это за все, что он для тебя сделал!
— Что он для меня сделал? — спросил
— Он тебя воспитал.
— Да уж, — сипло отозвался Егор. — Воспитывать он умел… Хоть бы ремнем, как нормальный отец нормального пацана, а то ведь… методика целая. Не лень было за прутьями ходить.
— Ну… он же не со зла. Не потому, что ты… не его. Он боялся, что ты станешь… Господи, кругом только и слышно о трудных подростках, о детской преступности. Отца можно понять, Горик… Ты, может быть, ему еще спасибо скажешь…
— Уже сказал, — горько хмыкнул Егор. Вспомнил стамеску.
— Если бы не папа, еще неизвестно, кем бы ты стал.
— А кем я стал?
Алина Михаевна помолчала и сказала с трагической ноткой:
— Да, надо признать. Ты стал неблагодарной свиньей.
— Вот видишь.
— Бессердечным эгоистом…
— Именно, — кивнул Егор.
— Я давно хотела сказать, давно замечаю… Ты…
— Что?
— Горик, ну как ты можешь?
— Что я могу?
— Вообще… С матерью так разговаривать.
Егор подумал.
— Мама, а когда он меня лупил, очень слышно было, как я орал? Через двери… Или ты уходила подальше?
Мать заплакала, и Егора царапнула жалость. Или угрызение какое-то. (Боба Шкип любил говорить: «Иногда совести уже нет, а угрызения ее еще остались»). Это бывало и раньше, если мать начинала ронять слезы.
— Горик, давай договоримся. Не будем ни о чем папе рассказывать, а? У него и так неприятности на работе. Ведь все равно ничего не изменишь.
— А я рассказывать и не собирался…
Он-то не собирался. Но сама Алина Михаевна не выдержала, в тот же вечер обо всем сказала мужу.
— Егор! — крикнул тот из своей комнаты. — Загляни ко мне, дружище!
Егор вошел. Все было как всегда. И розовый, как дамская комбинация, абажур… Только черного футляра не было, Гошка давно его растоптал и выкинул в мусорный контейнер.
— Свет Георгий, — сказал отец. Иногда он так обращался к Егору, потому что официально, по метрике, тот и был Георгием. — Для начала вопрос: не звонила ли мне дней семь-восемь назад из другого города некая дама со скандальным голосом?
— Звонила. Говорит: нет его ни дома, ни на работе…
— Та-ак… — Виктор Романович обернулся к матери (та появилась в дверях). — Значит, укатила в столицу все-таки, стерва. Я же говорил им: нельзя этой бабе доверять. Теперь понятно, почему крик в министерстве…
—
— А все то же: «Товарищи дорогие, но я же еще когда предупреждал…» Ну ладно, мы еще посмотрим, в горкоме я уже мосты навел… — Он повернулся к Егору. — Ну, так что, юноша?
— Что? — слегка растерялся Егор.
— Мама сказала, что ты проник в нечаянную семейную тайну. Так?
— Выходит, проник… — нехотя сказал Егор.
— Но ты же понимаешь, надеюсь, что это никакой роли не играет? Легкая анкетная деталь, не более. Не правда ли?
— Как это? — Егор старательно смотрел на абажур.
— Я хочу сказать, что на наших отношениях это никогда не сказывалось и не должно сказываться впредь. Не так ли? — Виктор Романович умел авторитетно улаживать производственные конфликты и, судя по всему, полагал, что сейчас дело не сложнее.
Егор неопределенно шевельнул плечом. Виктор Романович бодро произнес:
— Вот и прекрасно! А то мама тут в панику ударилась, будто ты собрался фамилию менять… А?
— Это мама сказала… А я вообще разговора не заводил. Знал и молчал. А она счет за телефон увидела и в крик…
Виктор Романович повернулся к жене:
— Ну, а в чем проблема? Трешки несчастной, что ли, жаль?
Алина Михаевна потерянно сказала:
— Да разве в деньгах дело… Там и письмо, и кассета эта. Все у меня в голове перепуталось.
— Ну, заплатим и за кассету, раз так вышло… — с неожиданной усталостью сказал Виктор Романович. — Не пришлось бы в скором времени по другим счетам платить, покрупнее…
Егор перевел взгляд с абажура на отца. В глазах плавали зеленые пятна, и все же различил Егор, что отец сидит обмякший, утомленный. А потом разглядел и лицо — обрюзгшее, с незнакомыми складками. Впрочем, Виктор Романович тут же подобрался.
— Ну, а что за письмо? Если не секрет.
— Не секрет. Фотокарточка. Что я, не имею права знать, как выглядел… тот отец?
— Имеешь, имеешь, — в голосе Виктора Романовича уже звучала бодрая снисходительность. — Куда деваться, раз уж так получилось. Но вот что, Георгий-свет. Помни, что все-таки ты Петров. Кроме тебя, у нас с мамой детей нет. Единственный наследник. Ведь не кто-нибудь, а мы тебя, так сказать, взлелеяли…
— Лелеяли, так сказать, заботливо, — не сдержался Егор.
Отец помолчал и сказал примирительно:
— Я понимаю. Да ведь без конфликтов нигде не проживешь. Без них, как говорят, развитие останавливается… Ты в прежние годы тоже был не сахар, я помню… — Он нервно усмехнулся. — И я не Макаренко, всякое бывало. Сгоряча-то…
Егор опять стал смотреть на абажур.
— И вот еще что, дружище… — Виктор Романович сел прямее. — Ты пойми. Наша фамилия в городе известная, мы у людей на виду. Надо марку держать. Уяснил?