Наследники
Шрифт:
— Вот видите, был командиром у вас, мечтал о службе в армии. Почему же, придя в армию, он сразу же начал нарушать воинские порядки? — спросил следователь.
— Только поначалу. А сейчас нет… — Сыч замолчал и поглядел на Рябова, ища у него поддержки. Но тут Петенька не нашелся.
— Это и нас удивило, товарищ капитан, — сказал он. — Но это у него пройдет! Вы посмотрели бы, как он ухаживает за своим бронетранспортером! Спросите нашего лейтенанта Ершова, он Селивана в пример другим водителям ставит!.. А Настеньке своей Селиван еще не написал ни одного письма. Говорит, что стыдно
— Да вы все и сами знаете. Так что не беспокойтесь. А теперь можете идти.
— Слушаюсь! — сказали солдаты в один голос и через левое плечо повернулись кругом.
Перед тем как навестить Селивана, Петенька Рябов и Иван Сыч, взяв увольнительные, сходили в рабочий поселок и накупили там для больного разных гостинцев: конфет, немного халвы, какой-то колбасы, банку варенья. Все это они уложили в картонную коробку, добытую в ларьке, перевязали, а сверху приклеили листок с надписью:
«От солдат и комсомольцев третьей роты Селивану Григорьевичу Громоздкину. Выздоравливай поскорее».
Слово «комсомольцев» было написано по настоянию Рябова, который полагал, что Селивану приятно будет знать, что о нем заботится и комсомольская организация. А если сказать по-честному, Петеньке хотелось, чтобы Громоздкин увидел первые шаги нового комсомольского вождя роты: ведь Петеньке не терпелось хоть чем-нибудь только бы поскорее проявить себя в такой непривычной для него роли. Все эти дни он страшно мучился оттого, что положительно не знал, с чего начать свое «руководство», а обратиться за советом к секретарю комсомольского бюро батальона почему-то стеснялся. Иван Сыч не догадывался о маленькой Петенькиной хитрости, но и не возражал против текста на их скромной посылке: в данном случае он целиком полагался на грамотея Рябова.
Передачу для Селивана приняла вышедшая дежурная сестра — по слухам, невеста Андрюши Ершова, — а к самому больному не пустила. Тогда Рябов и Сыч решили, что дела их товарища все еще плохи. Они долго сидели в приемной и молчали, не зная, что им предпринять.
Наконец из той же двери, за которой скрылась сестра, вышел человек.
Петенька и Иван подняли головы и увидели сумрачное, постаревшее лицо своего взводного командира Ершова. Не заметив Рябова и Сыча, Ершов вышел на улицу.
Вскоре показалась крупная фигура Добудьки. Он тотчас же увидел молодых солдат.
— Що, хлопцы, не пускают? — спросил он, присаживаясь рядом с ними. — Такой несознательный народ эти медсестры, ты хоть плачь, а они все равно не пустят. Это уж точно!
— Вас вот впустили, товарищ старшина…
— Попробовали б меня не пустить! — погрозил кому-то сердитыми своими очами Добудько, кивнув на дверь. — Я б тогда…
Старшина не сказал, какое страшное дело совершил бы в том случае, если б его не пустили к больному, а поспешил рассказать солдатам о состоянии Громоздкина:
— Плохо, хлопцы… Трижды терял сознание…
Добудько говорил, а не спускавший с него своих испуганных глаз Петенька Рябов видел, как по многократно сеченному лютыми полярными ветрами лицу старшины пробегали тени. Добудько тихо продолжил:
— Моя жинка оленины прислала. Здорово помогает. И еще щось…
Составив новый план работы, майор Шелушенков понес его на утверждение заместителю командира полка по политической части подполковнику Климову. Пропагандист приблизился к кабинету в тот момент, когда из него выходил лейтенант Ершов. Командир взвода мрачно глянул с высоты своего великолепного роста на майора и, посторонившись, молча пропустил его в дверь.
Оказалось, что Климов и сам собирался вызвать пропагандиста.
— Вот хорошо, что вы пришли, Алексей Дмитриевич. Садитесь, пожалуйста. — Замполит вышел из-за стола навстречу майору и пожал его короткопалую пухлую ручку.
— Я вот новый план…
— Хорошо. Оставьте его у меня. Я потом посмотрю.
— Слушаюсь… И слушаю! — натянуто улыбнулся Шелушенков.
Он тотчас же понял, что речь пойдет о солдате Громоздкине, и пытался по взгляду и жестам Климова определить, как сложится эта беседа. Важно было уже в самом начале выбрать для себя наиболее выгодную позицию. Однако, к немалому огорчению Шелушенкова, сразу понять намерения подполковника ему не удалось.
Климов начал издалека и вполне миролюбиво:
— В прошлом году я провел отпуск в своей деревне, на Орловщине. И вот уже перед самым моим отъездом приходит знакомая колхозница и говорит: «Хоть бы вы, Федор Николаевич, в армию взяли моего Митяшку. Совсем от рук отбился, сил моих нет!» — Климов потер седые виски. — Вероятно, и вам, Алексей Дмитриевич, не раз приходилось слышать подобное. Видите ли, с армией у нас нередко связывают надежды вывести молодого человека в люди, поставить его на путь истинный. Неплохая репутация у Советской Армии, не правда ли?.. По вашим глазам я вижу, Алексей Дмитриевич, что вы хорошо слушаете, соглашаетесь, только не понимаете, к чему эта сентенция, это открытие давно открытых Америк?.. Ведь правда? — спросил Климов со своей полуулыбкой, мешающей собеседнику понять, в каком настроении пребывает в данную минуту замполит.
— Признаюсь, да, — сказал Шелушенков, досадуя за это на Климова.
— Ну конечно, — продолжал замполит, оживившись. — Однако простите мне мою слабость, но я считаю, что иногда невредно напомнить людям о некоторых бесспорных положениях.
Климов вернулся к своему креслу, уселся в нем поосновательнее, и Шелушенков понял, что главное, для чего хотел вызвать его замполит, начнется только сейчас.
И Шелушенков не ошибся.
Климов закурил, нервно отбросил коробок со спичками и говорил уже до тех пор, пока полностью не высказал то, что, по-видимому, сильно волновало его: