Наследники
Шрифт:
Сказав это, он резко, рывком закрыл папку и отодвинул ее от себя, словно в ней была причина всего, что произошло.
Министр улыбнулся:
— Нервы, нервы, Владислав Николаевич, успокойте. Тогда и голова кружиться перестанет. Она у вас не плохая, знаем.
Когда министр со своей группой уехал, Данилин хмуро спросил:
— Слушайте, Быстров, раз вы знали, что там, наверху, по «Химстрою» появились другие задумки, что же вы мне не сказали об этом раньше? Все было бы гораздо проще. Я, конечно, и сейчас не согласен со всем этим, но в то же время не настолько глуп, чтобы лезть на рожон. Но вы-то, вы-то ортодоксом себя выказали,
Быстров понимал состояние Данилина, чувствовал, как клокочет в нем досада. От нее и шли эти слова. Без обиды Алексей проговорил:
— Владислав Николаевич, вы сами знаете, что говорите ерунду. Рассудку вопреки, наперекор стихиям… — И, помолчав немного, озабоченно, деловито предложил: — Давайте завтра людей соберем, начальников участков, прорабов, бригадиров.
Данилин нетерпеливо прервал:
— Ну как же, обязательно, вы без этого не можете. Посоветоваться, посовещаться, мобилизоваться. А разрешите вас спросить: что случилось? Что произошло? Новые сроки? Новый график? Пусть они мне сначала дадут все, что обещали. Все, до последнего чертежа, до последнего болта и гайки. Тогда я посмотрю и подумаю. Увидим, чем товарищ министр подкрепит свои руководящие указания.
А Быстров, будто не услышав этой тирады, продолжал свое:
— Я думаю, обязательно людей надо собрать. Дело нешуточное.
Данилин поднял в вялом приветствии руку.
— Ладно, давай по домам. Подумаем завтра. Утро вечера мудренее.
Глава IX. Вечером в Лебяжьем
Так уж повелось с первых дней: как бы ни были заняты ребята, как бы поздно ни приехали они в Лебяжье, а в «Прометей» заглянут обязательно. Пошутить, посмеяться, потанцевать, увидеться с другом, спеть песню. Иногда, особенно по субботам, эти «вечерние посиделки» кончались поздно-поздно, когда весь поселок — палатки, клуб, дорожки, лодочная станция — начинал розоветь от утреннего рассвета.
Любил эти вечера и Быстров. Не часто ему удавалось выбраться в Лебяжье, но если приезжал, то задерживался здесь допоздна. То в одну палатку заглянет, то в другую, в одной посидит полчаса да в другой столько же. А у «Прометея» уж собралось полпоселка, знают, что парторг в Лебяжьем и сейчас придет сюда. С появлением Быстрова начинался длинный оживленный разговор — вечер вопросов и ответов, как окрестили его ребята. И о чем только не спрашивали они парторга: как обстоит дело с проблемой «летающих блюдец и тарелок»; будут ли на Московском кинофестивале Софи Лорен и Марина Влади; что слышно о расследовании прокурора Гаррисона? Алексей объяснял, что знал, включал в разговор знакомых ему ребят, а если даже после общих усилий ответить на тот или иной вопрос не удавалось, вытаскивал записную книжку. В ней появлялась короткая пометка, и завтра парткабинет стройки получал задание: то узнать, на какую глубину в последний раз опустился Жак-Ив Кусто, то какова судьба поисков янтарной комнаты, что фашисты увезли из Екатерининского дворца, то разыскать более точные данные о легендарных богатствах низама княжества Хайдарабад…
Рано или поздно беседа переходила на местные темы, на дела стройки. И это была уже не беседа, а скорее летучее производственное совещание. Одни нещадно ругали начальника снабжения Богдашкина за плохое обеспечение бригад материалами, другие сетовали на то, что
Сегодня, в самый разгар такого производственного диспута, раздался вдруг возмущенный голос Аркадия Удальцова:
— Ребята, ну что это за мода у нас появилась: как Алексей Федорович в поселок, так мы его атакуем производственными дрязгами? Предлагаю прекратить. Придет завтра на участки, и все выясните.
— Да, доберешься до него на участке. Окружат прорабы, бригадиры, не до нас.
Но Аркадий не унимался:
— Ну так вот что, товарищи. Если не прекратите мучить парторга своими бригадными неурядицами, через пять минут здесь погаснет свет.
Быстров рассмеялся вместе со всеми и успокоил ребят:
— Ничего, продолжайте. Страниц в моем блокноте еще много.
Но то ли все-таки из-за Аркадия, то ли потому, что все главное было уже сказано, разговор принял другое направление.
Сегодня многие смотрели по телевидению выступления московских поэтов. Костя Зайкин сокрушенно пожаловался:
— Черт его знает. Может, я глуп, ребята, но многие стихи, честное слово, не понял.
Кто-то из ребят с ехидцей тут же ответил:
— В излишних умственных способностях тебя, конечно, не заподозришь. Это факт общеизвестный. Но что касается некоторых сегодняшних шедевров, можешь быть спокоен — не понял их не только ты.
Костя, не обратив внимания на колкость, продолжал:
— Помните, один мрачный лохматый парень, вроде нашего Хомякова, прочитал: иссиня-черные линии, спиралью вилась пурга, цвели вызывающе лилии и пахли асфальтом луга… Каково?
— А почему это вас удивляет? Поэт так видит жизнь, такое у него художественное восприятие окружающего мира. Не обязан же он писать о том, что дважды два — четыре. Это и без него все знают. — Удальцов говорил без тени улыбки, и было непонятно, шутит он или говорит всерьез.
Зайкин нетерпеливо махнул рукой:
— Неужели весь этот набор слов ты принимаешь за поэзию?
— Я не знаток поэзии, но мне выступления понравились. Все от сердца, искренне.
Горячо заговорила Катя Завьялова:
— Там одна девушка читала. Чудесные стихи.
В настоящем грядущим живешь
Налегке, как на временной даче.
Все о чем-то мечтаешь и ждешь,
Веришь: в будущем будет иначе.
Только время так долго не ждет.
Всем известно, что жизнь быстротечна.
И грядущее тоже пройдет,
Лишь одно ожидание вечно…
Зайкин с усмешкой заметил:
— Смотрите, даже наизусть запомнила. Ладно, тебе, Катя, эту восторженность мы, так и быть, простим. Из уважения к романтической, мечтательной натуре.
Катя сердито ответила:
— Моя натура тебя, товарищ Зайкин, между прочим, совершенно не касается. А стихи… так их надо слушать, не загибая пальцы, — это, мол, хорошо, это средне, это плохо. Сердцем их надо слушать, сердцем. А у некоторых, скажем прямо, так не получается.