Наследники
Шрифт:
— Как добрался?
Вешая у двери пальто и фуражку, Виктор ответил:
— Ничего. Благополучно.
Мать суетилась возле сына.
— Ну, садись к столу, Витенька. Накормлю. Щи сегодня у нас жирнущие.
— Спасибо, мама, я не голоден.
— Как же это так! Столько верст отшагал — и не голоден. Садись, говорю, к столу.
Приглаживая ладонями взлохмаченные волосы, Виктор сел на лавку против отца. Старик молчал, молчал и Виктор. Мать уже начала неодобрительно посматривать на него, взглядом предупреждая сына, что это не понравится
— Чего молчишь? — с ноткой нетерпения обратился Михаил Васильевич к сыну. — С отъездом-то как решил?
Виктор медлил с ответом. Он знал отношение отца и матери к его предстоящему отъезду, уже несколько дней готовился к разговору с ними и все-таки был в затруднении. Обижать стариков не хотелось.
— Вот пришел попрощаться.
— Значит, сами с усами, так?..
— Да нельзя иначе-то, никак нельзя.
Опять наступило молчание — настороженное, тревожное.
Разговор этот в доме Зарубиных шел уже не впервые. Как только в Песках начался отбор комсомольцев на «Химстрой», Виктор поехал посоветоваться с родными. Убедить их, однако, тогда не удалось. Старик уперся и не хотел слышать никаких доводов. Для этого у него были свои причины.
Виктор был младшим в семье. Отец всегда держал его возле себя и даже отъезд в район переживал долго и болезненно. Он никогда не понимал и не одобрял стремления многих молодых односельчан покинуть родные края. И тем более не мог одобрить такого решения сына. Поступление Виктора в строительный техникум тоже не обрадовало отца, но это было все-таки здесь, почти рядом. А тут — ехать за тридевять земель. Почему? Зачем? Если бы не устроен был! А то и техникум кончил отлично, и работу дали неплохую. Мастер. Пять бригад под началом. Это в двадцать-то два года.
Михаил Васильевич несколько раз ездил в Пески, был на строительстве льнозавода, где работал сын. Видел, как спорится у него дело, как слушаются его взрослые, серьезные люди. Непонятно, зачем надо бросать все это, очертя голову ехать куда-то? «А мы с матерью как будем без сына, без опоры на старости лет?» Виктор вновь и вновь объяснял:
— Пойми, отец, посылают меня, доверяют. Как откажешься?
— А почему именно ты? Почему другие не едут? С учебы совсем недавно, штаны, в каких в техникум ходил, сменить еще не успел. Здесь покажи, на что годишься.
— Кое-что смыслю в строительном деле, потому на меня и пал выбор.
— Ну что ты смыслишь, что? — повысил голос старик. — Здесь-то ты нужный, уважают тебя, а там последней спицей в колеснице будешь. Землю рыть заставят.
— Что ж такого? И землю рыть можно.
Суровая складка на лбу старика не разглаживалась; мать за занавеской втихомолку всхлипывала.
Ночная тишина окутала деревню, смолкли за околицей голоса и песни, а разговор в доме Зарубиных все продолжался… Когда начало светлеть небо и комната наполнилась робкой предутренней синевой, Михаил Васильевич, тяжело вздохнув, выговорил:
— Ну, делай как знаешь. — Хотел сказать еще что-то, но с досадой махнул рукой и вышел
Мать, утирая белой косынкой слезы, тихо спросила:
— Что тебе собирать-то, сынок?
— Самое необходимое.
Утром он уходил из деревни.
На улице стояла ранняя апрельская хмарь. Серые облака клочьями растянулись по небу. Ветер, порывистый, холодный, пронизывал, глуховато шумел в голых, набухших влагой ветвях берез.
Стоя на крыльце, отец глухо проговорил:
— Что ж, желаю удачи. — И, помолчав, добавил: — Коль одумаешься или чего не так — не стесняйся, приезжай.
Мать прильнула к сыну, худенькие плечи ее тряслись, она еле сдерживала рыдания.
Виктор торопливо открыл калитку и вышел на большак. Перейдя шаткие мостки мельничной плотины и поднявшись на взгорье, остановился. Старики все еще стояли на крыльце и молча смотрели ему вслед. За дальней линией лесов, что опоясывали Литвиновку, всходило солнце. Розоватыми тонами оно подкрасило небо, просветлило утренний полумрак, разбросало блеклую перламутровую рябь на сонном омуте у мельницы. Где-то рядом скрипнула дверь. Заспанный мельник подошел к лоткам, открыл их, и вода, обрадовавшись свободе, ринулась в открывшееся русло, весело заговорила с замшелыми лопастями мельничных колес.
Виктор поймал себя на мысли, что ему жаль уходить отсюда. Он мысленно выругал себя и двинулся к шоссе. Состояние подавленности долго не покидало его. Но мало-помалу мысли о событиях, предшествовавших прощанию с семьей, заполнили его сознание.
…Бюро Песковского райкома комсомола. Секретарь, спокойно-рассудительный Саша Бучма, в заключение заседания, как о чем-то совсем обычном, сообщил:
— И еще один, последний вопрос — о мобилизации на «Химстрой». Нам надо отобрать добровольцев. Актив, естественно, должен показать пример. Дело, сами понимаете, ответственное.
В наступившей тишине раздался голос Зарубина:
— Я готов поехать. Прошу послать.
Это послужило как бы сигналом.
— И меня…
— И меня…
Поднялась кутерьма. Чуть ли не половина присутствовавших изъявила желание ехать на «Химстрой». Одни были искренними энтузиастами, другие поддались общему настроению, не хотели отстать от товарищей, третьи боялись, как бы их не сочли домоседами…
А Саша Бучма, терпеливо выслушав все выкрики и дав улечься страстям, сказал:
— Желающие подают заявления. Будем обсуждать.
Он не придал особого значения поднявшейся буре и думал, что это обычное восторженное отношение ребят к любому новому делу. Но Саша был новый секретарь в Песках и плохо еще знал песковских активистов.
На следующий день на его столе лежало три десятка заявлений, и в том числе от всех членов бюро райкома. На бюро, которое собралось вечером, никто уступать на хотел. Пришлось попотеть Саше Бучме. Кого убедил, кого пристыдил, а кого вынужден был и обидеть, заявив, что не дорос, мол, пока до такого дела. Но Зарубин и еще несколько активистов настояли на своем.