Наследники
Шрифт:
Солдат исподлобья разглядывал мужика. «Сыщик! Окаянец!» — раззлобился он и толкнул Ивашку в бок:
— А ну, поглядим, что за птица?
Рядом стоявший казак сверкнул глазами и закричал мужику:
— Ты кто такой?
— Известно кто, сыскной! Знакомая рожа! — опознал мужика другой станичник.
Лохматенький заегозил, сжался пугливо и поглубже нырнул в народ. Но Ивашка не утерпел, бросился за ним в толпу и сгреб его за ворот.
— Тут он, братцы, доносчик проклятый! Бей супостата! — заорал он и огрел пойманного кулаком.
Толпа всколыхнулась,
— Ратуйте, убивают!..
Тут и казак помог: набежал, схватил доносчика за грудь.
— Тряси его душу! — одобрительно закричал он беглому.
Словно шалый бес овладел людьми: они рвали, топтали пойманного. Истерзанный, окровавленный, он бился в предсмертных судорогах на истоптанном снегу, пока не затих.
«Убили!» — очухался от запальчивости Ивашка и, потупив глаза, неловко отвернулся и виновато пошел прочь. За ним заковылял солдат.
Поодиночке, вразброд, опустив глаза в землю, мужики расходились с Торжка.
С тяжелым сердцем Грязнов с бомбардиром вошли в кабак. В избе с почерневшими стенами было сумеречно, свет скудно пробивался сквозь слюдяные оконца. За прилавком стоял тощий хитроглазый целовальник в пестрой рубахе и зорко приглядывал за питухами. За его спиной на полках поблескивали штофы. Гам, нестройные голоса наполняли избу. За столами шумели казаки, мастерки, подвыпившие гулебщики. В дальнем темном углу поднялся плечистый бородач и поманил остановившегося в раздумье среди избы Грязнова. Беглый сразу признал в нем знакомого казака-заводилу.
«Ага, успел унести ноги в кабак», — обрадовался он и шагнул в угол. Там, прижавшись к стене, сидел хорунжий. Крепкий, ладный, он поднял на Ивашку веселые серые глаза:
— Кулачный боец! Ловко оборудовал шпыня!
Казак предложил по-свойски:
— Садись! Не знаем твоего роду-племени, но видать, из приверженных! Жалуй и ты, добрый человек! — пригласил он и солдата.
На столе стоял штоф, рядом лежала теплая ржаная краюха.
Беглый и бомбардир присели.
— Как звать? — в упор спросил черноглазый казак.
Ивашка опустил глаза и нехотя отозвался:
— Прохожие мы. С сибирской стороны!
Солдат строго вставил свое слово:
— Не спеши языком, спеши делом! — Он ласково посмотрел на зеленый штоф и придвинулся к нему.
Хорунжий ободряюще посмотрел на старика и улыбнулся.
— Ну что ж, земляк, прополощи горло, а потом речь потянется! — Он налил чару и поднес солдату. Тот не дремал, проворно опрокинул ее и, утерев усы, крякнул от удовольствия. Выпил и Грязнов.
— Хватай, ребята, по другой! — предложил казак.
Опростали по второй.
— Люблю проворных! — одобрил казак и огладил свою курчавую бороду.
— Куда бредете, сибирские? — пытливо посмотрел хорунжий на Ивашку и его спутника.
Хмельное тепло побежало по жилам, сильно приободрило беглого. Хотелось признаться, но тут седоусый бомбардир откликнулся за двоих.
— Говорили бы много, да сосед у порога! — выразительно посмотрел он на казаков.
Хорунжий
— Понятно! Все туда бредут! Летает орел над степью: вчера в яицких степях кружил, а ныне к нам в горы ждем! Ежели не сам, то птенцы его появятся.
В избе пеленой колебался синий табачный дым. Казак посмотрел в сизую тьму и процедил:
— Солдатушки тут гуляют! Время ноне такое. А ваши сибирские мужики как? — вдруг спросил он Грязнова.
Ивашка насторожился и ответил тихо:
— Шли дорогами, и всюду народ о каком-то царе баил! Какой-такой царь — и невдомек.
Казак оглянулся по сторонам и серьезным тоном тихо обмолвился:
— На духу будто сказано, разумей про себя!
Он осторожно сунул Ивашке измятый лист и прошептал:
— Сейчас упрячь, это тайное государево письмо!
— Ой, спасибо, братец! — потянулся беглый к казаку.
— Ну, сибирский, давай за побратимство выпьем. Ставь штоф! — предложил тот.
Ивашка извлек алтыны, пробрался к целовальнику.
— Добро! — кивнул хорунжий. — Выпьем…
Хмельное разгорячило кровь. Казак повеселел, полез к Ивашке целоваться:
— Побратимы будем. Звать Михаилом Уржумцевым, а тот — Наум Невзоров. Чуешь?
— Братцы! — умилился беглый. — Поведайте, братцы, куда мне путь держать. Где дорога?..
Хорунжий сгреб Грязнова за плечи, привлек к себе.
— Идите, сибирские, отсель в Чесноковку, — жарко зашептал он. — Край дальний. Сквозь горы пройдете, крепости минуете. И сидит там в Чесноковке птенец его, бей ему челом! Он войско собирает…
— Братцы, — обрадовался беглый, — выпьем, что ли, еще?
Хорунжий повел глазами.
— Будет! — наотрез отказался он. — Иди! Путь ваш трудный. Отоспись…
Шумно было в кабаке. Хмельные питухи куражились. Кто песню визгливо тянул, кто горько плакал: вино бередило душевные раны. В табачном густом тумане мелькали потные лица, взлохмаченные бороды, блестели хмельные глаза. Бренчала посуда, покрикивал бойкий целовальник. Ивашка и солдат выбирались из кабака. Из сизой мглы кто-то протянул чару. Беглый хотел отпихнуть ее, но, подняв глаза, встретился с горячим, призывным взглядом.
Лохматый мужик, ухмыляясь, сказал беглому:
— Пей, сродник! Гуляй! Попал в нашу стаю, так лай не лай, а хвостом виляй!
Ивашка выпил чару, крикнул:
— Спасибо, братцы! Погуляем еще!
Сизый туман закружил волной, ухмыляющаяся рожа мужика исчезла в нем.
Распахнув дверь, вместе с теплым облаком Ивашка выкатился из кабака и, сопровождаемый бомбардиром, веселый пошел вдоль улицы.
На Торжке сибирские обрели пару бойких башкирских коней и пустились в горы. Вскоре степь, перевеянная буранами, осталась позади. Впереди встал синеватый Урал-Камень. Дорога втянулась в дремучий, хмурый лес. Все теснее и теснее сжимали ее могучие сосны, вековые кедры, густые разлапистые ели. День стоял сумрачный, к еланям жалось низкое небо. Лишь стук дятла да изредка бормотанье падуна тревожили эту лесную глушь.