Наследство одной ведьмы
Шрифт:
Впрочем, о большинстве окружающих он был мнения невысокого, и то что остальные думают о нем — его заботило мало.
Как и большинство гениальны людей он был немного аутеником — решал в уме дифференциальные уравнения, но мог четверть часа искать карандаш, который он заткнул за ухо.
Не то чтоб студенты его любили или не любили — за его спиной вертели пальцем у виска, впрочем, признавая, что свой предмет знает хорошо. Недопустимо хорошо, чтоб можно было сдать экзамен не прилагая никаких усилий. Иными словами, на шару или на халяву. У него не было любимчиков,
Все же был в нем какой-то секрет — носился он по институту бегом, писал быстро. Его руки всегда были в меле — из-за спешки за тряпкой он никогда не ходил, а стирал ненужное прямо ладонью. Журналы посещения подписывал не глядя. Если приходил один студент — читал лекцию и для него, если не приходил вовсе никто, то закрывал кабинет и уходил на кафедру к своим установкам.
Я шел за ним. По дороге он мне что-то рассказывал из своего предмета — я провел рядом с ним семь лет, но даже на последнем году я понимал его речи ненамного лучше, чем в самом начале.
Думаю, и я ему был не нужен — не будь меня он бы все равно бормотал бы под нос свои формулы, как иной насвистывает опереточные мотивчики.
А затем он включал свои установки, вода с ревом наполняла огромные накопительные баки, и во всем институте резко падал напор воды.
Иногда он забывался и кричал мне наподобие:
— Покрути-ка седьмой вентиль.
Командовал он так уверенно, что я часто хватался за указанное. Но руки проходили сквозь рукояти. Все, на что меня хватало — это нажать какие-то не слишком тугие кнопки.
— Тоже мне — призрак. — Ругался профессор. Скажи мне, ты знаешь будущее?
— Я покачал головой.
— А скажем, вот можешь вызвать дух?… Ну, положим, Да Винчи?…
— На кой он вам? Вы же все равно не знаете итальянского?
— Да что за манера отвечать вопросом на вопрос. Ты не уходи от ответа, а прямо отвечай — можешь вызвать или нет?
— Тоже нет… — соглашался я.
— Так в чем же всесилье призрака? Что ты можешь такого, чего не могу я?
В смятении я пытался стереть пыль со стола, но вместо этого пальцы проваливались сквозь стол и даже сквозь пыль.
— Зато я буду жить вечно.
— Ну да — только потому что уже умер.
Но говорил он так, конечно, не со зла. Порой отдыхая и задумчиво жуя, он не глядя протягивал бутерброд. И только через время будто просыпался и бормотал:
— Прости, Франц, я не подумал… Прости…
Профессор умер примерно в то время, когда человек впервые стал паковать вещи в космос.
Умер он дома и я не видел, как он ушел. Он успокоился, хотя я надеялся, что он останется призраком.
На его похоронах я был единственным приведеньем.
Впрочем, и людей там было не густо.
Именно в те дни появилась легенда о призраке моторного корпуса.
Расстроенный
И странное дело — порой, от волнений я становился видимым. Порой, я слышал, люди видели мои руки, голову, иногда даже целиком. Видинное вселяло в людей страх панический и иррациональный.
Но образ был расплывчатым, исчезал я быстро, и меня, конечно же никто не опознал.
Большинство тут же связало появившееся приведенье с недавней смертью профессора и стали именовать меня его призраком.
Но память, даже призрака небезбрежна — уже через полгода я почти не тосковал об умершем, перестал быть видимым.
Легенда прожила недолго — через десять лет я о ней уже не слышал.
О когда-то пропавшем без вести немце никто не вспомнил вовсе.
Что мне еще рассказать о себе, о своей жизни?
Я — земляк маршала Кессельринга. Кстати, мало кто знает, что он был не человеком.
Альберт Кессельринг, «Смеющийся Ал» был вампиром. Именно поэтому на большинстве фотографиях он в солнцезащитных очках. Вампиры вообще плохо переносят дневной свет. В следствие своей природы он пошел в авиацию — он не мог не летать.
В биографических справочниках вы найдете, что умер в Бад-Наумгейне. Но думаю, это не так — Альберт был жизнерадостным, и вряд ли в его планах было умирать в этом столетии. Вампиры практически вечны, и я думаю, что под могильной плитой лежит совершенно другой человек.
Говорят, у каждой не успокоившейся души есть невыполненное дело. У меня такого дела нет — или я его не знаю. Или знал, но забыл напрочь — мне нравится этот мир, и я не спешу его менять на что-то иное.
Про дела я слышал от людей — а много ли они разбираются в призраках? Думаю, поменьше призраков. Ведь приведения были людьми, а люди призраками — никогда. Во всяком случае, у всех моих знакомых призраков особых дел нет.
Много ли в городе наших? — спросите вы.
Призраков-то?…
Призраков, привидений, духов, фантомов?
Немного, но есть.
Я не буду рассказывать про всех, но несколько слов скажу.
Ночью пятого дня сентября на станции останавливается целый призрачный поезд. Его кондуктора злы и не пускают в вагоны посторонних, а билеты не продают ни в одной кассе. А в остальном — все как положено: из окон на нас смотрят пассажиры, впереди состава призрачный паровоз, которым управляют души машиниста и кочегара. В топке холодным синим светом бьется пламя, будто чье-то сердце. Машинист курит папироску и выглядывает в окно. Он будто смотрит на семафор, но семафора не вижу даже я. Наконец, он видит знак — дает гудок… Этот гудок слышат даже люди. Колеса раскручиваются, вместо дыма из трубы бьет туман, и поезд набирает скорость. Куда спешат они? Торопятся к отплытию Летучего Голландца, «Лузитании» или «Нормандии»?…