Наследство от Данаи
Шрифт:
В довоенные и послевоенные годы Филипп работал рядовым рабочим механического завода «Прогресс», где производилась сельскохозяйственная техника. Как и все, ходил на работу и с работы в засаленной одежде, черный от мазута. Я немного знала его уже дедушкой. Когда-то он, вероятно, был высокого роста, стройным, а мне помнится уже сутулым от возраста, хмурым, немногословным. Дед Филипп все время тяжело кашлял, а когда случалась особенно агрессивная атака, выходил на улицу и прятался от своих домашних за угол дома. Выходило так, что становился как раз перед нашими окнами. Здесь
Соседом Филипп Андреевич был уживчивым — никогда ни с кем не ссорился, хотя и тесной дружбы не водил. Все больше сидел за воротами на скамейке и в одиночестве любовался солнышком. Кто останавливался возле него, с тем любил поговорить, а кто проходил мимо, того не задевал.
Мне хорошо помнится, что он был шутником, очень остроумным человеком, говорил мало, но метко и с нотками легкой, безобидной насмешки. И сейчас слышится его низкий голос с характерной хрипотцой. После слов, сказанных им, все, кто был рядом, каждый раз взрывались смехом.
— О, Филипп уже смешит кого-то, — говорил мой отец, зачуяв хоровой смех.
Когда-то и я, играясь неподалеку, стала свидетелем одного розыгрыша.
К его жене, бабе Саше, пришла местная модистка, тетка Неплюйша. Женщина звезд с неба не хватала, но водила себя чисто и опрятно. В отношениях с людьми была подчеркнуто манерной, воображая, что так должна проявляться вежливость. Кое-кого это раздражало.
— Нет ее дома, — прохрипел дед Филипп, откашливаясь после выкуренной самокрутки.
— А где это она? Мы же договаривались, что я приду.
— К родителям на полчасика побежала, — дед освободил место на скамейке. — Садись, подожди. Сейчас она вернется.
Неплюйша культурно присела на краешек, немного попрыгала на скамейке, будто это была не деревянная доска, а резиновый мяч, покашляла, не зная о чем говорить, затем нашлась:
— Завезли нам в магазин селедку.
— Ага, — поддержал разговор дед.
— И соленую-соленую!
— Ты смотри, — отреагировал на слова Неплюйши вежливый слушатель.
— Я и говорю, чего оно.
— Что чего?
— Вообще, чего селедка соленая? — спросила модистка.
— Вот тебе и на! Так ты ничего не знаешь? — дед начал разводить женщину на шутку.
— О чем?
— Селедка же в море живет.
— Знаю. И что из этого? — Неплюйша искоса взглянула на деда, который, оказывается, придает значение тому, что и малый ребенок знает.
— А там же вода солонющая, как рассол.
— Да вы что? — оттопырила ухо женщина. — Не слышала такого. А от чего?
— Ой, мама! Ты, вижу, темная, как ночь безлунная. Да ведь туда круглые сутки соль составами прут и высыпают.
— И-и-их, а я-то думаю, чего мимо нашего села поезда на юг гур-гур и гур-гур по ночам. А оно вон что оказывается. Прямо составами, говорите?
— Конечно! — уверил Неплюйшу Филипп. — А в каждом составе, учти, не меньше сотни пульмановских вагонов.
— Ну, если составами... Тогда, канешно, чего же рыба не будет соленой.
За пару недель всезнающей —
— Воняет! — закричала она, развернув покупку. — Я издали слышу. Меняй! — обратилась к продавцу.
Тот подал ей другую рыбину, третью, но вся рыба в бочке оказалась некачественной. Продавец начал извиняться перед покупателями.
— В море соли недодали! — провозгласила Неплюйша. — Сэкономили, чтобы украсть.
Интересно, что и после того, как модистке открыли, что дед Филипп пошутил, она продолжала ему верить.
— Не рассказывайте мне, — отмахивалась сердито. — Вода же в море соленая?
— Соленая, — признавал какой-нибудь сторонник голой истины.
— Так чего же ты твердишь не то, что надо? Филипп Андреевич глупости говорить не будет.
***
Жена Филиппа Андреевича, баба Саша, выросла на соседней улице, там и проживали ее родители. Как ни странно, ее отца и мать я знала. Дедушка Павел немного столярничал, поэтому всегда носил с собой дух свежего дерева, стружек и еще чего-то, ужасно уютного и надежного. Несколько раз я бывала в их доме, даже знаю, где что там стояло. И двор помню, на который набрасывала тень старая развесистая груша-дичка — густолистая, богатая на маленькие желтоватые плоды, твердые и терпкие.
В глубокой старости дедушка плохо видел. Однажды он попросил жену, уже известную нам бабу Павлиху, согреть ему дождевой воды для мытья главы. Баба Павлиха приготовила то, что он просил, и пошла, как здесь говорили, до людей — посидеть за воротами. Это был у дивгородцев вид доступного и приятного отдыха. Дело было под вечер и заходящие лучи солнца, к которым она сидела лицом, кротко щекотали кожу, обнимали сложенные на коленах руки, пригревали расслаблено протянутые вперед ноги.
Вдруг сюда донесся обиженный крик дедушки. Что такое? — бабка поднялась и метнулась во двор, где на табуретке дед приспособился мыть голову. Видит: стоит тот горемыка, беспомощно склонившись над миской, а в его волосах запутались кусочки вареного картофеля и жареного лука, с головы свешивается вниз длинная лапша, а с нее лениво скапывают тяжелые капли куриного бульона. Дед, оказывается, помыл голову супом, приготовленным бабкой на ужин.
— А-а, несчастье! — запричитала она. — Разве ты не видел, что это суп?
— Так оно же, как не крути, тоже жидкое и горячее, — оправдывался дед. — Я его развел холодной водичкой и — на голову...
Позднее это приключение супруги часто вспоминали, конечно, с тихой, обреченной печалью.
Их дочка, а для меня баба Саша Заборнивская, была тихой и незаметной. Я любила ее, хотя она о том, возможно, и не догадывалась. Ту любовь привила мне мама, часто рассказывая, что моя бабушка Евлампия, о которой я расскажу позже, и баба Саша дружили. А все, что касалось моих старших родственников, для меня с детства было наполнено особенно дорогим смыслом и значением — по зерну я собирала факты из жизни своих предшественников и записывала в дневник.