Наследство от Данаи

Овсянникова Любовь Борисовна

Последнее предложение она скорее поняла, чем услышала, потому что какая-то сила дернула ее и понесла назад. Теперь она блуждала по длинному туннелю, где-то видела яркое сияние и не могла понять, откуда оно льется. Не сразу сообразила, что светится вход в туннель, а не выход из него, как она ждала, зная аналогичные ситуации из прочитанного когда-то. И свет этот был не небесный, не сказочный, не магический, а обычный электрический свет направленных на нее фонарей.

— Есть пульс! — услышала она издали.

— Больная в сознании, — прозвучало уже ближе.

—

Как вы, больная? — спросил у нее мужской голос.

— Ничего, спасибо.

— Везите ее в седьмую палату, она у нас счастливая. И сразу же подключайте систему.

«Голос моего спасателя, — подумала она. — Приятнейший в мире голос. Интересно, узнаю ли я его завтра».

Ее перенесли на тележку, отвезли в палату интенсивной терапии и подключили к капельнице. Но это она уже фиксировала в полусне, сладком, как после первой купели. А дальше и совсем растворилась в нем.

***

Низа Павловна спала. Хоть сама не была уверена, что именно спала. Иногда казалось, что она снова летала в туннеле, уже достаточно знакомом. На поляну больше не попадала, а, полетав в тесной полумгле, возвращалась назад. При этом ощущала, что возле нее все время кто-то находится из тех, без чьей помощи найти обратную дорогу она не смогла бы.

В конце концов проснулась. В темном окне увидела рыхлую горбушку луны. Поняла, что стоит ночь.

От неподвижного лежания затекли руки и ноги, болела спина. Осторожно, чтобы не сдвинуть с места системы жизнеобеспечения, к которым, как она думала, все еще была подключена, попробовала пошевелиться и осмотреться, где теперь находится. Услышав скрипение кровати, к ней подошла медсестра:

— Что-то вы рано встаете! — сказала она бодрым голосом.

Кроме этой девушки в палате больше никого не было. Системы тоже оказались отключенными, и теперь можно было двигаться сколько угодно.

— Хотелось бы встать, но еще страшно, — созналась больная. — А который час?

— Четверть двенадцатого.

— Ночи?

— Конечно.

— Подождите, а число какое?

— Четырнадцатое, месяц — август.

— А приступ случился в ночь с двенадцатого на тринадцатое. Так... — о чем-то размышляла вслух Низа.

— Бывает, — откликнулась медсестра. — Вам повезло, в тот день дежурил опытный кардиолог. Спас вас прямым уколом в сердце.

— Значит, я двое суток находилась без сознания?

— Иногда сознание возвращалось к вам, но вы сразу засыпали. А потом снова теряли сознание, и все начиналось сначала.

— Снова укол в сердце?

— Нет, но без помощи врачей вы возвращаться с того света никак не желали.

— Как звать моего спасателя?

— Виктор Федорович.

— Я запомнила его голос. Кажется, теперь узнаю его и через тысячу лет.

7

Едва солнце выбросило на небо первые белые капли огня, зажигающего свод, едва лишь затеплилось там, вверху, и упало на землю хлипкой тенью утренних сумерек, как Раиса Ивановна, измотанная плохим отдыхом, заснула — тихо, крепко, без сновидений. Тем не менее пережитое ночью не покинуло ее совсем. Те впечатления превратились

в тревогу, спешную, нетерпеливую. Ей открылось физическое ощущение временности всего сущего, быстротечности живого и неживого: это не солнце пылает в небе, не день пришел к людям, это горит время, это его языки лижут землю, сметая прочь ее дни, года и века. Это ощущение было таким большим, как дом, а она в своем страдальческом бессилии такой маленькой и беспомощной перед ним, как... как вот она и есть, что ей сделалось страшно, будто теперь она должна окончательно исчезнуть в огромности этого вместилища. И она заплакала.

От слез и проснулась, поймав себя на удивлении, что ничего не снилось, а она во сне расчувствовалась. Заливалась слезами из-за ощущений, которые не бывают сном. Ведь снятся события, люди, иногда снятся звуки или примерещится цвет, но ощущения, то, что производится непосредственно тобой, а не окружающей обстановкой, присниться не могут, они возникают в тебе самой и есть не мысленным существованием видений, а реальностью.

— Кофе, кофе, кофе! — приказала себе вслух Раиса Ивановна и побежала ставить на огонь чайник.

Босые ноги быстро залопотали по не устеленному полу, впитывая прохладу от недавно выкрашенного дерева, наполняя изможденное ночью тело бодростью и жаждой действий.

Раиса Ивановна открыла створки окна, выглянула на улицу. Нет, сегодня солнце не пекло так, как все лето. Его прятала прохудившаяся завеса туч, и оно старалось найти в нем хоть щелочку, чтобы впрыснуться через нее и снова повиснуть над селом. «Уже где-то, может, идут долгие косые дожди, — подумала Раиса Ивановна. — Скоро и у нас настанет осень».

Эта мысль принесла облегчение. Миром овладела прохлада, так как утро еще не перекатилось в день, было только полдесятого. Раиса Ивановна поняла, что пусть теперь солнце неистовствует сколько угодно, пусть печет и донимает, она уже приняла в себя грядущую осень и знала, что это защитит ее от жары, липких испарений и духоты.

Неожиданно мысль об осени соединилась с недавними размышлениями о предчувствии и послечувствии как физическом восприятии времени будущего и прошлого и пришла к выводу, что она напрасно прожила жизнь, так и не успев сделать основного. А время уходит быстро, его уже осталось совсем мало.

Она никогда не думала о старости, наоборот, и сейчас ощущала себя молодой, и ей казалось, что так будет всегда. Пристрастие души к подведению итогов появилось неожиданно, подстерегло ее внезапно, и она растерялась. Почему вдруг появилась грусть, и пришло ощущение, что жизнь не состоялась? Ответ не успел обнаружиться, как в ней словно зазвенел чужой голос: «Не беги вперед. Остановись, оглянись, взвесь прошлое. Все ли ты довела до конца? И если нет, то начинай подбирать хвосты...». Слышалось еще что-то, завертелась карусель мыслей — разноцветных, разнообразных. Неугомонные, они набирали скорость, мелькали так, что болела голова, а потом слились в сплошное белое полотно полного непонимания, как жить дальше, что отныне считать основным в жизни, в чем найти спасение души.