Настанет день
Шрифт:
Томас отмахнулся. Ненадолго закрыл глаза, присел на корточки возле своего самого давнего друга. Перед глазами у него стояла картинка: они — мальчишки, чумазые после долгого плавания через океан, удирают от своих поработителей. Именно Эдди сумел вскрыть замки цепей, которыми их приковывали к мойке. Он сделал это в последнюю ночь, и, когда их тюремщики пришли за ними утром, они уже пробрались в четвертый класс, где теснился народ. А к тому времени, когда их все же заметили, уже был спущен трап, и Томми Коглин с Эдди Маккенной затерялись среди ног, чемоданов, тяжелых
Томас обернулся через плечо на Глисона:
— Оставьте нас, детектив.
— Есть, сэр.
Когда удаляющиеся шаги Глисона затихли в переулке, Томас взял правую руку Эдди в свою. Шрамы на костяшках, а на кончике среднего пальца впадинка, память о ножевой драке в одном переулке, еще в девятьсот третьем. Он поднес руку друга к губам и поцеловал. Крепко сжимая ее, прикоснулся к ней щекой.
— Мы свое урвали, Эдди. Правда? — Он закрыл глаза и на мгновение прикусил нижнюю губу.
Снова открыл глаза и свободной рукой опустил другу веки.
Глава тридцать шестая
Каждый день за пять минут до поверки сержант Джордж Стривакис, несший дежурство в здании 1-го участка на Хановер-стрит, ударял в гонг, висевший за дверью, чтобы сообщить ребятам из очередной смены: пришло время заступать на пост. Девятого сентября, под вечер, он, переступая порог, увидел толпу, собравшуюся на улице. Но лишь после того, как сержант несколько раз с силой стукнул в гонг своим металлическим жезлом, до него дошло, сколько же здесь народу.
Перед ним столпилось не меньше пяти сотен человек. И люди все продолжали прибывать: стекались мужчины, женщины, уличные мальчишки. Крыши были тоже усеяны мальчишками; те, что постарше, глядели вниз холодными глазами уголовников. Сержанта поразила тишина. Шаркали подошвы, иногда позвякивали ключи или монетки, но больше — ни звука. Никто не произносил ни слова. Однако в глазах мужчин, женщин и детей жила общая целустремленность, как у уличных псов на закате перед полнолунием.
Джордж Стривакис посмотрел на тех, кто стоял впереди. Господи. Сплошь копы. В гражданском. Он снова ударил в гонг и хрипло выкрикнул:
— Полисмены, на поверку!
Вперед вышел Дэнни Коглин. Поднялся по ступенькам и резким движением отдал ему честь. Стривакис отсалютовал в ответ. Ему всегда нравился Дэнни, он давно знал, что парень слишком прямолинеен, чтобы дослужиться до капитана, однако втайне надеялся, что когда-нибудь тот станет главным инспектором, как Краули. Что-то в нем сжалось, когда он изучающе поглядел на молодого человека, который столь явно подавал большие надежды, а теперь вот-вот присоединится к мятежу.
— Не делай этого, сынок, — шепнул он.
Глаза Дэнни неотрывно смотрели куда-то за правое плечо Стривакиса.
— Сержант, — произнес он, — бостонская полиция объявляет забастовку.
И
Забастовщики вошли в здание участка и спустились вниз, на склад снаряжения. По очереди подходя к стойке, забастовщики сдавали имущество, принадлежащее управлению.
Дэнни встал перед сержантом Мэлом Элленбургом, чья карьера оборвалась в годы войны из-за его немецкого происхождения. Он торчал здесь, внизу, с шестнадцатого года, став, как у них говорили, «домашним котом» — полицейским, который часто забывает, куда задевал револьвер.
Свой же револьвер Дэнни положил на стойку, и Мэл записал его в журнал. Затем Дэнни сдал номерную бляху с фуражки, ключи от служебных телефонов-автоматов и ящичка в раздевалке, карманную дубинку. Мэл записал все это и поднял глаза.
Дэнни смотрел ему в лицо.
— Тебе придется попросить, Мэл.
— О господи, Дэн.
Дэнни стиснул зубы, чтобы унять дрожание губ.
Мэл отвел глаза. Потом снова посмотрел на него, упер локоть в стойку и раскрыл ладонь перед самой грудью Дэнни.
— Пожалуйста, сдайте ваш нагрудный знак, полисмен Коглин.
Дэнни опустил значок в ладонь Мэла Элленбурга.
— Я за ним еще вернусь, — пообещал он.
Забастовщики собрались в вестибюле. По шуму толпы Дэнни заключил, что количество людей на улице удвоилось. Что-то дважды стукнуло во входную дверь, потом она распахнулась, и зашли десять мужчин. В основном — молодые, несколько — постарше, явно повидавшие войну. Судя по виду, их только что закидали фруктами и яйцами.
Их замена. Добровольцы. Штрейкбрехеры.
Дэнни придержал Кевина Макрея, показывая, что вошедшим надо дать пройти, не приставая к ним и вообще как бы их не замечая. Забастовщики расступились, и те, кто явился их заменить, поднялись по лестнице и скрылись в глубине здания.
Вопли уличной толпы бились в окна и стены, точно штормовой ветер.
А здесь, внутри, слышалось щелканье затворов в арсенальной комнате на первом этаже: раздают оружие, сданное забастовщиками, готовятся к драке.
Дэнни глубоко вздохнул и открыл дверь. Толпа не удвоилась, а утроилась, и по лицам трудно было определить, кто за них, а кто — против: все лица превратились в гротескные маски то ли ликования, то ли ярости, и крики «мы с вами, парни, мы вас любим!» мешались с «черт бы вас побрал, копы!» и рыдающими стонами: «Почему? Почему?», «Кто нас защитит?». Аплодисменты, свист, улюлюканье, летящие яйца и фрукты. Дэнни увидел грузовик, застрявший в толпе. Люди в кузове — явно штрейкбрехеры, судя по их испуганному виду. Несколько грубо сработанных плакатов. Лица итальянские и ирландские, молодые и старые. Большевики и анархисты вперемешку с бандитами из «Черной руки». Если бы дело происходило в южных районах, удивляться бы этому не приходилось, но тот факт, что они приехали сюда через весь город, вынудил Дэнни задуматься, способен ли он уверенно ответить на вопрос «кто нас защитит?».