Наставники. Коридоры власти(Романы)
Шрифт:
— Если не возражаете, я оставлю вас вдвоем.
Дверь затворилась, и мы с Монтисом посмотрели друг на друга.
— Может быть, присядем, — сказал он.
Учтиво указав мне на кресло, он сел на место Роуза. Перед ним на столе стояли в вазе голубые гиацинты, срезанные только сегодня утром, — Роуз страстно любил цветы. Гиацинты пахли чересчур сильно и приторно, а потому не напоминали мне, как могли бы, обо всех деловых разговорах, которые я вел с Роузом уже почти двадцать лет. И пока я сидел тут лицом к лицу с Монтисом, их запах только
Я не знал толком, какова его роль. Заправляет он этими делами? Или это некая безымянная сила, действующая за спиною заправил? Или просто исполнитель? Я мог только гадать; Роуз знал безусловно. Но все мы были помешаны на секретности, даже сами от себя пытались что-то скрывать, а потому никто никогда не обсуждал эти органы и их иерархию.
— Вы сделали весьма достойную карьеру, — решительно и вместе с тем любезно заговорил Монтис, обращаясь ко мне по всей форме. — Вы, конечно, поймете, что я должен задать вам некоторые вопросы касательно отдельных ее этапов.
Он не выложил на стол ни единой бумажки, тем более никаких папок. Следующие три часа он работал, полагаясь только на свою память. У него в кабинете, уж наверно, лежало изрядно разбухшее досье. Я быстро понял, что он беседовал не только с учеными и государственными служащими, с которыми я сотрудничал в годы войны и после, не только с моими старыми знакомцами по Кембриджу, в том числе с прежним главою колледжа и с Артуром Брауном, но и с персонажами из моего далекого прошлого, с неким ушедшим на покой адвокатом, с которым я не виделся добрых пять лет, и даже с отцом моей первой жены. Все сведения он хранил в голове и по мере надобности как нельзя кстати извлекал на свет божий. Этот прием известен любому официальному лицу, к нему не раз прибегали и Роуз, и Дуглас, и я сам. И все же это производило впечатление. Произвело бы впечатление и на меня, смотри я со стороны, как он умело разбирается в обстоятельствах чьей-то чужой жизни. Но речь шла обо мне — и это минутами выводило меня из равновесия. Тут были такие обстоятельства моей жизни, подчас самые сокровенные, о которых он был осведомлен лучше и подробнее, чем я.
Моя ранняя юность, банкротство моего отца, бедность, время, когда я служил и в то же время готовился держать экзамен на адвоката, — он в точности знал все даты, все имена. Все это выглядело так просто и легко и совсем не походило на прожитую мною жизнь. Потом Монтис спросил:
— Когда вы в молодости жили в… (он назвал городок, в котором я тогда жил), вы занимались политикой?
Речи на местных собраниях Независимой рабочей партии, все, что я говорил в студенческих аудиториях или вечером где-нибудь в кабачке, — все ему было известно.
— Вы тогда держались крайне левых убеждений?
Я был намерен говорить только правду. Но это оказалось не так просто. Мы говорили на разных языках. Я не вполне владел собой. Осторожно выбирая слова, но резче, чем мне хотелось бы, я сказал:
— Я верил в социализм. Я разделял
При этих словах красивые глаза Монтиса просияли. Он улыбнулся мне не то чтобы весело, но по-приятельски. Я остался недоволен своим ответом. Меня еще никогда в жизни не допрашивали. Теперь я начал понимать, какой тут возможен нажим и какие искушения, и возненавидел все это. Я сказал ему чистую правду, и, однако, мои слова прозвучали чересчур примирительно.
— Ну, конечно, — сказал Монтис, — молодым людям естественно интересоваться политикой. Я и сам интересовался в студенческие годы.
— Да?
— Так же, как и вы, только я был в другом лагере. Я входил в правление Клуба консерваторов.
Он сказал это с наивно довольным видом, как будто его признание должно было меня поразить, как будто он сообщал, что был когда-то главою кружка нигилистов. И тотчас вновь стал деловит, сосредоточен, готовый в любую минуту уличить меня во лжи.
Тридцатые годы — начало моей адвокатской деятельности, женитьба, приход Гитлера к власти, гражданская война в Испании.
— Вы решительно встали на сторону антифашистов?
— В те дни мы называли это по-другому, — сказал я.
— Иными словами, вы выступали против генерала Франко?
— Разумеется, — ответил я.
— Но вы выступали против него весьма решительно и активно?
— Я делал то немногое, что давалось мне без труда. И часто жалел, что не делаю больше.
Он перечислил несколько общественных организаций, в работе которых я участвовал.
— Все правильно, — сказал я.
— В процессе этой деятельности вы постоянно общались с людьми крайних воззрений?
— Да.
— И вы были в очень близких отношениях с некоторыми из этих людей? — спросил он, вновь обращаясь ко мне официально, по всей форме.
— Я попросил бы вас выражаться более определенно.
— Я не хочу этим сказать, что вы были в то время или когда-либо ранее членом коммунистической партии.
— Если вы и хотели это сказать, это неверно, — ответил я.
— Допустим. Но вы были близки с некоторыми людьми, которые в этой партии состояли?
— Я хотел бы знать, с кем именно.
Он назвал четыре имени: Артур Маунтни, физик, еще двое ученых, Р. и Т., и миссис Марч.
Я никогда не был близким другом Маунтни, сказал я. (Очень неприятно, когда приходится переходить к обороне.)
— Во всяком случае, в тридцать девятом году он вышел из коммунистической партии, — с профессиональной уверенностью сказал Монтис.
— И с Т. я тоже не был в дружбе, — сказал я. — А вот с Р. мы были друзьями. Во время войны мы постоянно встречались.
— А недавно, в октябре, вы с ним виделись?