Настоящее в будущем

Blitz-22

— А что такое любовь? — спросила она его как-то раз в один из таких вечеров.

— Не знаю даже, как сказать, — задумчиво протянул он в ответ. — Полагаю, простое определение не устроит тебя.

Она улыбнулась и отрицательно замотала головой.

— Хорошо. Выберем знакомый образ, — согласился он. — Вот ты любишь качели. И ты поднимаешься высоко-высоко, так высоко, что сердце замирает. И вся замираешь вместе с ним. А затем следует падение вниз, и твоё сердце проваливается в пятки от неожиданности. Любовь, как чувство, обитает где-то на границе этих ощущений.

— Так у тебя?

— Да, что-то вроде того, — усмехнулся папа. — И с годами всё крепче. Но есть и иная любовь, существующая вне погони за ощущениями. Как у нас с тобой. А теперь спи, болтушка неугомонная.

Он целовал её в макушку и уходил прочь, всегда улыбаясь напоследок.

Вечера дома обычно проходили тихо, без суеты и неразберихи. Папа всегда одновременно и присутствовал и отсутствовал, отгораживаясь от мира либо газетой, либо папкой с работы, иной раз и книжечками баловался, мамины учебники с умным видом листал, щурясь и почёсывая нос. Было особенно смешно, если он держал в руках как раз то, что

она полвечера искала, причём он прекрасно это знал, коварно поглядывая на неё поверх книги. Были и иные дурачества, более изощрённые, в том числе и над самой Коль. Для описания всего она уже с трудом припоминала детали. Однажды где-то заиграла блюзовая музыка, медленная, лёгкая, красивая, погружающая в странное подобие транса. И папа протянул маме руку, без лишних слов, ожидая согласия. Она неуверенно посмотрела на протянутую руку, затем ему в глаза и согласилась. Сначала они просто немного покружились на месте, её рука в его руке, другая её рука обнимала плечо, а его — легла ей на спину, в районе поясницы. Потом в их незатейливый танец вторглись элементы чарльстона, но без этого смешного размахивания руками и ногами, будто танцоры — безвольные марионетки на ниточках, что-то просто закралось в общей пластике и шагах. Всё же Белль немного походила на марионетку, полностью подчиняясь его воле, как загипнотизированная. Он одним резким движением отбросил её от себя, потом притянул назад, оказавшись позади таким образом, что она почти прижалась к нему спиной. Повисла неловкость, которая разрешилась только когда он, прокрутив её под своей рукой, с ней разлучился. И пригласил Коль, которая смутилась сильнее, чем от самой себя ожидала, и совершенно неудивительно, что поначалу двигалась немного скованно, но он бережно вёл её сквозь непонятный танец, и вскоре ей стало весело. Потом он снова вернулся к Белль, а ещё позже музыка оборвалась, и Белль заключила его в объятия, будто не видела несколько месяцев. Какая-то жутковатая, робкая тревога владела её душой и время от времени отражалась на её лице, пряталась в неестественной синеве её глаз. Белль любила его, не меньше, чем Коль. А он любил их, любил страшно, переживал их боль, их грусть, их успех и их радость, как свои собственные, боялся их потерять. И если Белль этот страх испытывала также, то Коль никогда не могла поверить, что с ним может что-то случиться, что однажды он просто не вернётся домой, насвистывая какую-то надоедливую песенку, которую зачастую сам ненавидел, не зазвенит мелочь в кармане брюк вперемешку с ключами, не будут обращены к ней большие тёмные глаза, выражающие поначалу притворное удивление и негодование, а потом разгорающиеся от радости. Он казался Коль неуязвимым, вечным. Правда, он также казался счастливым, но настоящее беззаботное счастье всё же испытывал редко. Самым ярким момент, который именно Коль запомнила, был связан с Белль: как-то осенью она случайно, сквозь стекло увидела, как Белль его целовала на пожарной лестнице, сначала едва прижимаясь, коротко, потом касаясь кончиками пальцев его лица, потом обнимая, поглаживая его по голове, а дальше наблюдать было уже просто бессовестно, но Коль определенно нравилась его улыбка. Что тут сказать? Её родители давно застряли вдвоём где-то на границе ощущений.

Колетт была горазда на выходки, которые обычно забавляли отца и злили мать. Но бывало, что и пугали. Давным-давно, когда Коль была очень маленькая, она решила пошутить и спряталась от родителей в зоопарке, чем чуть не довела отца до сердечного приступа и точно довела мать до нервного срыва. Страх, который был в их глазах, пристыдил Коль надолго, и больше она так не делала.

Начиная лет с семи, Коль пробовала кататься на скейтборде, и получалось у неё вроде неплохо, без сложностей. Но где-то в десять она вдруг решила, что она железный человек и всё ей нипочем, и в результате сломала правую руку в области предплечья. Хорошо ещё, что только руку. Отец, помнится, был зол, только вот не на неё, а на весь мир вокруг. Грубил врачам и медперсоналу, пока мама не успокоила. Коль положили в больницу на неделю, сделали операцию на третий день пребывания и, быстро, без задержек, отпустили домой. Через месяц всё срослось, рука стала как новенькая. Папа приходил на два-три часа каждый день, но она знала, что будь на то его воля, он бы вообще не уходил, даже сам бы себе что-нибудь сломал, если бы это как-то помогло делу. Всё же самым ужасным был самый первый день: папа даже всплакнул, а Коль под обезболивающим убеждала его, что ей совсем не больно и что скоро всё пройдет. Кто кого успокаивал? Белль держалась хладнокровнее, за что Коль была ей невероятно благодарна. Белль и увела папу, награждённая напоследок благодарным взглядом. В остальные дни он был спокоен, даже весел время от времени. История закончилась расставанием Коль и её скейта на пару лет, но потом они возобновили отношения, правда, без былой страсти.

Их жизнь в Нью-Йорке завершилась ночным кошмаром, перевернувшим весь мир Коль с ног на голову. Когда это произошло, она находилась на дне рождения с ночевкой у своей подруги Клэр. Где-то в полночь за ней пришла мама, белая от ужаса, сказала родителям Клэр, что дело семейное, срочное, отлагательств не терпит. Оказалось, что какой-то мужчина ворвался ночью к ним домой и ранил отца, и не просто ранил — отравил. Сказки, не те, что папа выдумывал, а другие, про злых ведьм, драконов, пиратов и принцесс, оказались правдой. Этот мужчина был не кем иным, как капитаном Крюком, её мать оказалась принцессой, а её отец… Румпельштильцхеном. Да, Белль его явно не в шутку так называла раньше. Расстроило ли это как-то Коль? Конечно же, нет. Расстроило её немного другое: она сама оказалась с секретом, с даром, который проявлялся всё больше и больше по мере приближения на летучем корабле к городу, носящему имя Сторибрук. Коль переполняли энергия и тепло, которые она пыталась как-то удержать внутри себя, но ничего не выходило. Отец, слабый, истекающий кровью, держал её за руки и периодически получал от неё, от её непрошеного таланта удар, похожий на электрический разряд. На пристани папа потерял сознание. Коль даже показалось, что он умер. В

любом случае трогать его она боялась. И тогда мама заняла его место, тоже принимая удар на себя, попутно отдавая указания по спасению Румпельштильцхена, свидетелем которого ей стать не удалось: она отключилась прежде, чем противоядие коснулось его губ. Очнулся он быстро и действовать начал ещё быстрее. С трудом оторвал взгляд от неподвижного тела своей жены и подлетел к Коль, дёрнул за серебряную цепочку, извлекая из-под футболки её маленькую глупую звездочку.

— Талисманы очень важны, Коль. Нужно только поверить, — говорил он ей, глядя прямо в глаза. — Ты ведь веришь, Коль? Веришь?

Да, она верила. Звёздочка засветилась синим светом, и мучившее её напряжение спало. Папа коротко приобнял её, а потом бросился к маме, прислушался к её дыханию и сердцебиению и облегченно прижал к себе. Коль чувствовала вину, но была безумно рада, что всё обошлось.

Сторибрук был настоящей провинциальной дырой, населённой магическими существами и не только. Половина недвижимости принадлежала её семье. Отец владел антикварной лавкой, в которой винтажные гитары висели рядом с чьими-то проклятыми, обращёнными в кукол, родителями. Сами Голды въехали, или точнее вернулись, в просторный особняк, однако всё же недостаточно просторный именно для них. С удивлением Коль обнаружила в доме детские вещи, а это означало, что Коль родилась здесь и какое-то время здесь жила, пока её родители не сбежали. Коль была бы рада, если бы они смогли и тогда уехать, но они не могли, главным образом из-за неё и её дара, из-за чего она снова почувствовала виноватой. Ещё одним открытием стали родственники: дед, племянник, две его мамы и бабушка с дедушкой, которым можно было дать лет 30-35, не более, как и их дочери, биологической матери этого её племянника Генри. Родовое древо было настолько запутанным, что Коль не стала вникать в детали, ограничившись фактами только о деде, Морисе Френче, который терпеть не мог её отца, её покойном брате Бэйлфайере и его сыне. Но всё же уже в первые дни Коль предоставилась возможность увидеть всех, однако привели их к ним не родственные чувства. В Сторибруке похищали детей со способностями, таких, как Коль. За прошедший месяц пропало шестеро, а также две ведьмы, те самые мамы её племянника Генри. Белль расхаживала по особняку в пижаме и махровом халате, а Коль, до сих пор страдающая чувством вины, старалась ей во всём помогать, не отступая ни на шаг. К ним пришли Девид и Мэри-Маргарет, сиротливо сели на край дивана, напротив Белль, и начали с извинений и сожалений, но мама остановила их сразу же, не желая ничего выслушивать, одним взмахом руки. Тогда они перешли к делу, к тем самым похищенным людям, просили помощи.

— Белль, шли их к черту! — крикнул папа из соседней комнаты. — Идите к черту!

Он явно был злее, чем мама. Учитывая все обстоятельства и его сущность, вообще было странно, как это он всех не поубивал.

— Я на минутку. Извините, — дежурно улыбнулась Белль, встала и отправилась к нему.

Коль в недоумении смотрела на Ноланов.

— Ты очень выросла, Коль, — улыбнулась Мэри-Маргарет.

— Да. Вероятно. Семь с половиной лет прошло, — неловко улыбнулась Коль. — Извините меня также.

И Коль отправилась к родителям. Когда она отыскала их, мама уже успела значительно поспособствовать успокоению папы.

— Белль, милая, подумай о себе, пожалуйста, — говорил он маме, положив руки ей на плечи, — хотя бы раз. Я сам всё сделаю. Сам их найду.

— Не думаю, что будет вред, если я взгляну на отчёты, соберу информацию, — возразила Белль. — Клянусь, что из особняка не выйду. И рисковать собой, нами, не стану. А так я наверное даже помочь смогу. Ладно?

Она зажала его лицо в ладонях, заглядывая в его глаза, в которых закралось сомнение вперемешку со страхом.

— Ладно, — проворчал Голд, — но ни шагу без меня!

Белль согласно закивала.

— И мы уже не одни, — улыбнулся папа и жестом пригласил Коль к ним.

— Мы теперь будем жить здесь? — спросила Колетт. — Из-за меня?

— Да. Здесь, — печально подтвердил папа и переглянулся с мамой. — Но не думай, что из-за тебя. Запомни раз и навсегда: что бы не произошло, твоей вины в этом нет.

Это её приободрило, однако она знала: тут папа ошибается. Вина лежит на каждом, кто принимает решения: обдуманные они или напротив.

Всю следующую неделю папа провёл в своей лавке, занимаясь розыском пропавших с помощью магии, а мама, всё также не вылезая из пижамы, читала отчёты и часами с маркером в зубах стояла перед картой, иногда оставляя на ней заметки и обводя кругами отдельные зоны. Коль приносила ей чай и помогала разбирать бумаги. Ей удалось рассмотреть фотографии пропавших: самому маленькому было семь, а самая старшая была почти на два года старше Коль. Была ещё худенькая девочка с немного вытянутым лицом, серо-зелёными выразительными глазами и длинными прямыми светло-рыжими волосами. И имя у неё было забавное — Робин Гуд.

— Робин Гуд? — удивленно спросила она у мамы. — Как тот самый Робин Гуд из старо-английских баллад?

— Да, — грустно вздохнула Белль. — Названа в честь отца. Сам Робин Гуд давно погиб.

Коль решила больше не задавать вопросов и перестать удивляться Капитанам Крюкам с Робинами Гудами, особенно будучи дочерью Румпельштильцхена и обитая в мире, где один бывший правитель продавал цветы, а другой строил дома.

Колетт, как и Белль, было запрещено покидать особняк во имя их безопасности. Отец был весь на нервах, потому что не мог найти никакой зацепки и, естественно, пресекал любые попытки Коль выбраться на свободу, пресекал даже разговоры о возможности выхода из особняка на улицу, только, разве что, в сад. Ноланы заходили ещё пару раз, обменивались данными с Белль и уходили. А иногда забегал Мо Френч, отец Белль, и смотрел на них как-то обречённо, что сильно надоедало. Мо вообще Коль раздражал своим высокоморальным высокомерием и нелестными выпадами в адрес папы, а когда она узнала всю историю в красках, то её раздражение и вовсе переросло в презрение, которое никак невозможно было скрыть. Но мама его принимала, хотя говорить с ним тоже долго не могла. Коль прекрасно понимала, что опасность реальна, но ограничения, которых не было даже в гигантском многомиллионном Нью-Йорке, на неё давили невыносимо.