Наталья

Минчин Александр

Но грудь все-таки должна быть у нее потрясная, она тревожит.

— И что же ты обо мне думаешь, Санечка? — она смотрит на меня.

Я колеблюсь. А, всегда надо в лоб.

— Какая у тебя грудь? — и осекаюсь.

— Женская, — спокойно отвечает она.

— А я думал, что мужская, — смеюсь я, видя улыбку в ее глазах.

— Хочешь посмотреть? — спрашивает она.

— Прямо сейчас?

— А почему бы и нет, — она берется за край свитера. Шофер внимательно смотрит в заднее зеркальце, по-моему, даже не следя за дорогой.

—

Наталья! — говорю я и делаю ей глаза.

— А что? — отвечает она. — Мы современные люди. У тебя девочки раньше такие были?

— У меня не было раньше «девочек». Ты первая…

Она порывисто наклоняется и целует меня.

— Спасибо за это…

Мы несемся за городом, где-то посредине дороги.

— Здесь, — говорю я.

— Что? — не понимает он.

— Здесь остановите.

— Посреди леса?

(Посреди города, говорю про себя.)

Он останавливается, резко тормозя. Наверно, кляня меня и считая за придурочного.

Наталья быстро раскрывает сумку. Я останавливаю ее руку и царственным жестом, чуть повернувшись, достаю из кармана хрустящую десятку.

Она смотрит удивленно на меня, а я шепчу ей:

— А ты думаешь, так бы я и сел с тобой в такси…

Она целует меня в щеку.

Таксист дает мне сдачу.

— Рубль себе, — говорю я.

Рубль в то время были большие деньги.

По-моему, он не смотрит на меня уже как на придурочного и все кивает головой — благодарно.

Я помогаю Наталье выйти из машины и по привычке смотрю на сиденья.

Коричневые две шоколадки лежат, забытые, в углу.

— Наталья, ты когда-нибудь точно потеряешь свои варежки, которые я люблю. Где они?

Я хлопаю дверью. Такси отъезжает, потом возвращается.

— Может, за вами приехать, когда скажете?

— Спасибо, — говорю я, — мы в лесу жить останемся.

Он смеется и уезжает.

— Все, Наталья, в лес, в тишину, на природу. Два года мечтал, благодаря тебе выбрался.

Строгий взгляд:

— Так, так, Саня, — говорит она, когда мы спускаемся вниз по склону. — Значит, вот о чем ты думаешь, глядя на меня. И не представляла, что ты такой…

— Нет, Наталья, я… ты меня не так поняла… Просто в тот момент я подумал об этом, а ты спросила. А вообще меня это не интересует…

— Ах, вот как! — она расширяет глаза. — Значит, я тебе уже не интересна?..

— Нет, ты не так поняла, — я сбиваюсь, она наклоняется и целует меня.

— Санечка, даже взрослой женщине объясниться не умеешь. Комплимента… что молода, не дождешься.

Какого там комплимента, когда она выглядит моложе меня.

— Ты, Наталья, ты, — мы проходим заснеженную поляну, приближаясь к первой гряде леса, — ты — хорошая…

— Забавный комплимент, — смеется она.

— Я их вообще не могу говорить. Я считаю, что дела лучше слов.

— Ладно, не смущайся, не твоя вина, что я стара и не вызываю у тебя…

Я делаю вид, что ставлю ей

ножку, а она делает вид, что падает в снег. Но не падает. Мы входим в хвойный лес. Божественный запах. Елки, сосны стоят ровными рядами, колоннами. Снег лежит девственный, нетронутый, нехоженый. Ровным — шапкой — покровом. Солнце лучами пробивает сквозь вершины, давая загадочную светотень лесу, будто окружив тебя и держа в спокойной хвойной тишине, замкнутой и недоступной для других; для всего остального мира.

Мы идем след в след, я заставил идти ее за собой, чтобы она не проваливалась и не мочила ноги. Она сопротивляется, говорит, что у нее сапоги выше и кожаные, а у меня замшевые. В результате она сталкивает меня со следа и уходит вперед сама.

— Наталья, ты преступница!

— Да, — искренне соглашается она. И эхо — а-а, — мы уже в лесу.

Я догоняю ее и ставлю подножку, она, невероятно почувствовав спиной, успевает переступить, и я падаю в снег сам. Она оборачивается, такие лучики бегают в глазах:

— Саня, ну почему ты такой маленький, совсем малыш: Аннушка моя и то знает, как ножки маме ставить, чтобы самой не падать.

— Я подучусь, Наталья.

— Ладно уж, — она протягивает мне руку, чтобы я встал, — поверю, только не лежи в снегу, простудишься.

Я иду за ней в след и, изловчившись, ставлю подножку наверняка, она, как ждала, отскочив, быстро подсекает мою воздушную ногу, и я грохаюсь в снег. Опять.

Она смеется.

— Хватит, Саня. Я же не твои институтские подружки. Я все-таки женщина зрелая.

— Зрелая женщина, а ты любишь блатные песни?

— Очень. Да. Просто обожаю.

— Хочешь я тебе спою?

— Как, ты еще и поешь?! Универсальный ребенок.

— Стараюсь, но голос жуткий. Правда, там тексты важны, так что не обращай внимания на голос.

Мы идем по широкой просеке хвойного леса, в белом проваливающемся нетронутом снегу, и я начинаю:

Он за растрату сел, а я за Ксению.

У нас любовь была, но мы рассталися,

Она кричала «бля», сопротивлялася.

А нас двоих захапало ЧК,

И вот опять мы те же самые ЗК,

Зэка Петрова, Васильева зэка.

А в лагерях не жизнь, а темень тьмущая:

Кругом «майданники», кругом «домушники»,

И очень странные к нам отношения,

И ненормальные поползновения.

И вот бежать нам очень хочется,

Не то все это страшно плохо кончится: