Наталья
Шрифт:
Я влажнею при мысли, что еще секунда, и я б плясал без денег.
В метро на «Ленгорах» всегда пусто. И это прекрасно.
Сколько раз проезжал — никогда не видел людей. Выхожу на платформу и задираю голову. Прищуриваю глаза и читаю: нужно идти назад. Я съезжаю вниз и становлюсь возле «разменников». Над головой тикают часы. Не прищуриваю глаза: ровно-ровно без одной минуты четыре. Я не люблю опаздывать.
Лучше прийти раньше — мое мнение, — чем опоздать.
Женщины, вы слышите: лучше раньше, чем позже. И вообще, я лишен предрассудков, вроде стеснения прийти первым, — начисто. Гораздо глупее
Часы тем временем над моей головой прошли несколько отрезков своего вечного пути. У часов путь вечен? Уже десять минут, как я жду. Я не сержусь на нее, почему-то. Если она приедет, то я скажу ей все, что по этому поводу думаю. Хотя она вряд ли приедет. Я не надеюсь. Слишком все поверхностно получилось, слишком форсированно. Я даже не успел ей толком ничего сказать. Я не за чванные церемонии, но все же… Гораздо больше очков, что ее не будет, чем что она будет. Тоскливо становится на душе. Вот дурак. И чего ради приклеился к незнакомой женщине на улице?! Ведь с детства учили: не приставай на улице, уличные знакомства добром не кончаются. Замужняя женщина, с дочерью… А как сказал наш начальник военной кафедры, полковник такой-то (фамилия звучит как ругательство): мать — это понятие емкое. К чему он это сказал, я не помню.
Снова смотрю на циферблат: десять плюс пять будет пятнадцать минут моего ожидания. Перевожу взгляд на лестницу-чудесницу. Она везет на себе двух-трех людей с усами. Смотрю на самый верх, на площадке появляются разбросанные люди. Смутно вижу какие-то пятна. Очки лень доставать. На середине лестницы пятна становятся различимыми. Дядя. Еще дядя. Снова дядя. Как зарядило: одни дяди. Все съехали и ушли.
Я опять смотрю вверх. О чудо! Если меня не подводят слепые глаза, то спускается женщина, эпитет которой сразу не подберешь: великолепная, прекрасная, божественная. Это чудо! О Боже! Женщина, рукой придерживая подол своей длинной макси-дубленки, тщательно выбирая место, куда ступить (я бы хотел быть ступенькой под ее ногой), не торопясь, спускается вниз. На меня — ноль внимания. Это понятно, куда уж тут нам, дуракам, чай хлебать. Вот мне всегда было интересно, куда и к кому такие женщины ходят, с кем они встречаются, как выглядит и кем должен быть этот единственный избранник?
Правда, подленькая мысль шевельнулась у меня, что, не жди я как идиот свою новую знакомую, которая мне, видно, нужна была, как … …, можно было бы и попытаться. Хотя тут и не светит. Более трезвая (они изредка, но случаются у меня) мысль заглушила предыдущую: меня бы не было здесь, не жди я ее. Никого, значит, как и ничего, я бы не увидел. Следовательно, все пустое. Это успокоило, но не очень: не настолько, чтобы успокоиться. Неземная женщина все продолжала спускаться. Ближе и ближе. Я, клянусь, в жизни не видел такой красоты! Какой дурак, к очаровательной женщине подойти неудобно, а ждать черт-те кого — это удобно. И почему так в жизни подло все устроено?! Я снова посмотрел на часы. Можно смело уходить восвояси. Последний раз гляну: женщина сходит с эскалатора и направляется к разменным автоматам. Ну, вот всегда так, вокруг никого, все условия, а вдруг появится та, неудобно, плел ей что-то про литературу, нелюбовь к молодым девочкам… Подойти — не подойти?! Она идет прямо на меня. От досады я опускаю голову и смотрю вниз. Все равно не мое (я собственник), чего зря глаза пялить. Я скромно собираюсь проскользнуть
Как рядом слышу голос, от которого становится непонятно внутри.
— Уже не узнаете?
— А… да… это… вы-ы… — я обалдеваю.
— Да. Как ни странно, это я, — с расстановкой говорит она. Я понимаю, что для нее эти слова имеют определенное значение. И я как-то должен был оценить. Но куда мне, когда я еще не пришел в себя.
— Отчего же странно. Все в порядке вещей. — Я медленно прихожу в себя.
Что?! Это она?!? Ко мне?!?!
— Просто у Саши такой оторопелый вид…
— Просто Саше надо изредка надевать очки. Чтобы ненароком не ошибиться.
— А вы ждали еще кого-то? Я не вовремя? — улыбается она.
Я смотрю на нее и как дурак сияю.
— Чему ты так радуешься? — спрашивает она.
— Я рад, что вы пришли, — бросаю красноречивый взгляд на часы, — все-таки.
— Прости, но меня неожиданно задержали…
— Это пустяки, — великодушно соглашаюсь я, — я не упрекаю. Ждать можно и дольше, если уверен в конечном результате: знаешь, что придет. Хуже, когда ничего не знаешь. — И так я еще долго распространяюсь. Женщине с самого начала нельзя давать садиться на голову.
Она спокойно, без тени нетерпения, выслушивает меня и говорит:
— Я обещаю быть исправной и никогда больше не опаздывать.
Она внимательно посмотрела на меня. Я не воспринял это как залог наших будущих встреч, но внутри у меня что-то захлебнулось и, как пишут знающие всё писатели (откуда они всё знают?), сердце резво забилось, — впрочем, неважно, что они пишут. Это не было обещанием будущих встреч, но, забегая вперед, скажу, что она всегда будет опаздывать и мне всегда будет нравиться — ее ждать. И только один раз за все время наших встреч она придет вовремя, но тогда я снова не узнаю ее.
— Мы так и будем стоять, молча? — Она с интересом смотрела мне в глаза, будто изучая.
— Э… м-м… я…
— Содержательно, — констатировала она. — А ты был когда-нибудь в Лужниках?
— Нет. Толком так и не был.
— Тогда я покажу их тебе. Зимой, когда нет людей, они замечательны.
Оригинально, у нас даже мысли одинаковые, безлюдные.
— Летом — хуже, знакомых много, молодые матери с детьми гуляют.
— И вы тоже? — съязвил я.
— И я тоже, — спокойно ответила она. И чего я все время нарываюсь, цепляюсь к чему-то?
Мы направляемся к выходу, украдкой смотрю все-таки на часы: половина пятого. Правой рукой придерживаю дверь, одну, затем другую, она проходит, за ней я, она смотрит на меня: непонятно. А что, мы тоже, мол, не лишены…
Снег в Лужниках лежит нетронутым, ровным, не потревоженным пространством. Кусты, деревья, клумбы — все под снегом, настоящим, неподмоченным.
Я немного отстал, якобы поправляя кашне. И только я стал обозревать панораму сзади, привычка, знаете ли, как она повернулась и проговорила:
— Ты отстал. И потом, я не люблю, когда рассматривают мои ноги, тем более в длинном их совершенно не видно. Если тебя это очень интересует, то потерпи, пока я разденусь, сниму дубленку, и ты посмотришь. На них и на меня.
— Да нет… что вы… вы меня не так поняли.
— К сожалению, Саша, я все всегда не так понимаю, это моя беда, и я уже достаточно за это получила.
Интуиция у нее — надо отдать ей должное. Вот осел, привык иметь дело с малолетками, дымчато смотрящими в лицо.