Наука быть живым. Диалоги между терапевтом и пациентами в гуманистической терапии
Шрифт:
— Возможно, так, но… — Пауза. — Я не знаю. Просто я чувствую себя каким-то запутавшимся и отрешенным. — Он бессознательно поправил рукой подушку. — Я даже не могу точно припомнить, о чем мы говорили.
— Ты по-прежнему очень рассудителен, но настолько отделен от того, что происходит у тебя внутри, что я не верю, что ты в самом деле открыт для большей эмоциональной вовлеченности.
— Да, возможно. Ну, посмотрим… — Опять молчание. Я мог почувствовать каждый незначительный поворот в нем по направлению к большей внутренней открытости.
— Главное, я осознаю: какое-то отдаленное напряжение, как
— Он так силен, что ты не знаешь, сможешь ли ты управлять собой, верно? — Я чувствовал, как легкие изменения в атмосфере, все перемены во внутреннем переживании Ларри. Я наблюдал легкое напряжение его мышц, когда он более неподвижно сидел на кушетке, и изменение его дыхания, которое стало короче и несколько чаще. Возможно, я заметил и другие сигналы. Он снова поправлял наволочку на подушке, тщательно расправляя ее и с особой точностью пригоняя друг к другу уголки.
— Я в смятении. — Звук застрял в горле.
— Очевидно, тебе необходимо это смятение, — настаивал я.
— Возможно. Я не в состоянии сейчас думать особенно ясно.
— Было бы слишком страшно позволить себе узнать правду о том, что происходит внутри тебя.
— Да, я знаю, что близок к панике, страшной панике.
— Ты в смятении, потому что не хочешь испытывать страх.
— Я чувствую, что должен сдерживать его, должен.
— Очень важно каким-то образом сдерживать это чувство.
— Да, думаю, да. — Его голос изменился. Он начал отдаляться от ощущения напряжения, к которому подошел так близко. Его руки снова занялись подушкой.
— Теперь ты отступаешь назад и приводишь все в порядок. Совсем как с подушкой, которую оберегаешь, и следишь, чтобы мебель выглядела аккуратно. — Не знаю, почему я сказал «мебель» именно в тот момент; это могло каким-то образом прийти из бессознательного Ларри. Но как бы то ни было, слово проскочило искрой в пороховом погребе.
— К черту мебель! — вскричал Ларри и внезапно запустил подушкой в противоположную стену с такой силой, что оттуда упала картина. Он вскочил на ноги с перекошенным лицом, из глаз брызнули слезы, а с языка срывались нечленораздельные звуки. — Вечно эта идиотская мебель! К дьяволу! И машина! И газон! К дьяволу все! — Он гневно потрясал руками в воздухе. Затем упал на кушетку и начал яростно колотить по ней кулаками, но она оказалась мягкой, слишком несерьезным противником.
Я вздрогнул, когда он взорвался, и на мгновение испугался, когда подушка полетела в стену и сбила картину. Однако теперь я испытывал приятное возбуждение. И в то же время у меня оставалась чисто животная тревога, сдерживаемая готовность к бегству. Тщетность битья по подушке и кушетке раздражала меня, поскольку грозила сорвать все, что Ларри сейчас отыгрывал. Импульсивно я подвинул к нему стул с твердым сиденьем. «Ударь по нему!» —
— Вечно это «Следи за мебелью, Ларри, мальчик мой. Будь осторожен с деревянными изделиями». Вечно! Вечно! Вечно! — Немного запыхавшись, он остановился и взглянул на меня с искрой наслаждения в глазах. — Джим, вы очень привязаны к этому стулу?
— Не особенно, Ларри. Не заботься об этом.
— О, я собираюсь как следует о нем позаботиться.
Он встал, взял стул за спинку, поднял его над головой и с силой стукнул им об пол, тщательно рассчитав угол, чтобы сломать задние ножки. Стул затрещал и что-то в нем сломалось, но ножки выдержали. Ларри снова поднял стул и ударил его еще раз с большей силой. На этот раз треск был победным, и когда он поднял стул в третий раз, ножка отвалилась. Еще три восхитительных удара потребовалось, чтобы сломать другую ножку. Затем с помощью другой серии ударов были ампутированы передние ножки. К этому времени Ларри был поглощен своей задачей с напряжением и концентрацией истинного труженика.
Я был восхищен вырвавшейся яростью и энергией и тем, как Ларри нашел выход своему гневу. Я еще раз убедился, что, доверяя чувственному осознанию человека, я должен быть полностью открыт ему. Если я могу довериться ему, он выберет свой собственный — подходящий и эффективный — маршрут. Гнев Ларри должен был выйти наружу. Когда я продемонстрировал, что понимаю, как он разгневан, и верю в его способность управлять своими эмоциями, он нашел способ — пусть и насильственный — позволить своей страсти проявиться. Потеря стула — ерунда по сравнению с потерянными годами жизни Ларри.
Теперь он педантично наносил по стулу мощные удары ногами, чтобы сломать спинку стула, разорвать сиденье и разломать его на мелкие кусочки. Он испытывал титаническое напряжение, при этом приносящее ему огромное внутреннее удовлетворение. Отрывая пластиковую обивку от спинки с сочным богатым звуком, он взглянул на меня:
— Знаете, почему я не поехал в этот чертов лагерь? — Он усмехнулся. В его усмешке было что-то свирепое.
— Почему, Ларри?
— Потому что я сломал диван в гостиной, когда устроил потасовку с другом, и вынужден был остаться дома и работать все лето, чтобы раздобыть денег на его замену! Чертов диван! — Он рвал и кромсал остатки стула на более мелкие кусочки. — А потом, когда я проработал все лето, они не взяли деньги, а сказали мне положить их на мой счет в пользу колледжа! Они и так собирались заменить диван! Черт бы их побрал! — Он почти плакал теперь.
Я ждал. Ларри нашел свой собственный способ проработать старую обиду; я верил, что он продолжит это. Я на минуту спросил себя, что думают люди в кабинетах этажом ниже о грохоте и треске, который раздается сверху. Я надеялся, что они не сильно обеспокоены, но эта моя забота была скорее поверхностной, чем глубокой. Возможно, мое скрытое убеждение в своей правоте позволяло мне рассматривать собственную работу как более важную, чем их.
Между тем Ларри энергично рвал пластиковую обивку стула на мелкие кусочки.