Навь и Явь
Шрифт:
«Когда-то я отстала от войска, не сумев с переломанными костями одолеть горы, – серебряным облаком вспорхнул в небо её голос-мысль. – Мне пришлось задержаться на долгие девять месяцев. Но я не жалею, что задержалась… Надеюсь, со второй попытки я одолею эту высоту».
«Эта высота ждёт тебя, – улыбнулась Махруд, отступая в сторону. – Осталось всего несколько шагов».
Севергу вдруг подхватил ветер, и она понеслась сперва над горными вершинами, а потом над зелёным морем лесов. Тонкая струнка зова вела её к обособленно стоящей посреди полянки сосне, под которой осталось
Кровь брызнула на скатерть и растеклась блестящей тёмной лужей по полу. Вук тяжело дышал, глядя то на обезглавленное тело своей тёщи, то на изуродованную руку, пальцы которой пока ещё повиновались, но ныли и горели, покрывшись сиреневыми жилками. Дамрад, вытерев капли крови с бледного лица, вышла из-за стола и направилась прочь из трапезной.
– Госпожа! – бросился следом за ней Вук. – Как обезвредить это проклятие? Что-то можно сделать?
Владычица задержалась на мгновение в дверях, глядя как бы сквозь Вука холодно-отсутствующим взором. «Словно я уже покойник», – проплыло в голове оборотня.
– Это проклятие чёрной кувшинки, – сказала Дамрад. – Тебе конец, Вук. Но умрёшь ты не сейчас, а позже – от руки своего кровного родственника. Я ничем не могу помочь. И, пожалуйста… – Владычица поморщилась, покосившись в сторону тела в чёрном плаще и отделённой от него головы. – Приберись тут.
Стуча каблуками высоких сапогов, она удалилась, а Вук всё пытался справиться с дыханием. В трапезной стало слишком мало воздуха, или, быть может, воротник душил его… Шатаясь, Вук подошёл к телу и остановился над ним, здоровой рукой поднял голову за волосы и посмотрел в бледное лицо. Северга и мёртвая насмехалась над ним… Эта победная усмешка на её губах поднимала в нём чёрный вихрь ярости, оттого что он не мог её стереть.
Звериный рык прокатился под сводами потолка. Блюда полетели со стола, мёд и вино из разбитых кувшинов смешались с кровью на полу. Прибежали испуганные слуги, и Вук велел, указав на труп:
– Раздеть догола – и в подвал!
Он впал в неистовство среди переложенных льдом свиных и говяжьих туш: вооружившись тесаком, он сам с упоением потрошил подвешенное на крюке тело. Хриплый рык вместе с седым паром вырывался из его оскаленной пасти, кровь брызгала в лицо, и он самозабвенно колол и резал, отводя душу. Ярость пела в нервах, подкатывала к горлу горячей тошнотой, расстилалась перед глазами алой пеленой.
Окровавленной рукой он достал из лохани с внутренностями сердце. Оно превратилось в странный чёрный камень, похожий на кусок угля. Постучав им о стену, Вук хмыкнул. Твёрдый… Бросив его в мешок к голове, он вышел из подвала.
– Скормить собакам, – распорядился он насчёт тела и потрохов.
Он долго сидел на престоле, не смывая крови и сжимая в руке горловину мешка. Отголоски ярости ещё гуляли по телу жарким биением, но постепенно ей на смену приходил тёмный и непоколебимый, как ночное небо, холод.
Когда вылупилась часть паучков, Вук попробовал установить связь с Радятко, примеривался, «обживался» в его теле, готовясь к решающему удару. Он ещё не полностью им владел, а потому не смог закрыть мальчишке рот, когда тот озвучил заклинание для закрытия Калинова
Не оставалось ничего иного, как только доложить об утечке сведений владычице. Та отругала Вука за промах, но потом остыла. «Ничего! Пусть только попробуют сунуться к мосту, – сказала она. – Мы удвоим… нет, утроим… нет, увеличим вчетверо охрану прохода. Когда наша храбрая и самоотверженная четвёрка туда явится, мы окажем им тёплый приём!» Слова «тёплый приём» сопровождались тонкой, ядовито-змеиной усмешкой на жёстко и холодно сложенных губах.
Вук поднялся с престола и направился с мешком в руке во двор. Путь его лежал в Звениярское, где он в своём старом доме устроил Рамут с дочками. Жена не любила город и попросила разместить их поближе к природе; вышвырнуть нынешних жильцов Вуку не составляло труда, и супруга с девочками поселилась там, где когда-то жили Ждана и удалой княжеский ловчий Добродан. Дочери были ещё малы, но проклятие чёрной кувшинки не оставляло ему выбора: или выжить и остаться победителем, или ждать, когда девчонки вырастут в сильных зубастых волчиц и убьют его. Оставались ещё дети от Жданы, но до них Вук намеревался добраться позднее. Всему своё время.
На просторной полянке Рамут прислонилась спиной к толстому стволу коренастой сосны с обширной, разлапистой кроной и села прямо на снег, покрытый льдистой корочкой. Девочки-погодки, Драгона и Минушь, прильнули к ней, и она укутала их полами опашня.
– Вы мои умнички, – шептала она, целуя дочек. – Даже не плачете! Так и держитесь впредь… Ну, давайте-ка отдохнём немножко, слишком долго мы бежали.
Рядом лежал мешок с головой и сердцем матери. Твёрдое, как уголь, оно поблёскивало и было тёплым на ощупь.
Когда дочки задремали, Рамут укутала их опашнем, а сама перекинулась в волчицу и принялась рыть лапами снег у подножья сосны. Быстро разбросав его, она добралась до мёрзлой, гулкой земли, о которую скрежетали когти. Удалось выскрести лишь неглубокую ямку. Опустив в неё голову матери, чёрная голубоглазая волчица некоторое время смотрела в мёртвое лицо, а потом засыпала землёй вперемешку со слежавшимся снегом…
…Муж среди ночи распахнул дверь дома пинком и вошёл, пошатываясь, как пьяный. Однако хмельным от него не пахло, зато он был с головы до ног забрызган кровью, а его глаза дышали ледяной злобой, седой, как зимняя мгла.
– Что случилось? – напряжённо холодея, спросила Рамут.
Вук бросил к её ногам холщовый мешок, покрытый тёмными пятнами; в нём стукнуло об пол что-то тяжёлое и твёрдое, а пятна, пропитавшие ткань, пахли кровью. Рамут быстро развязала мешок, а когда открыла, на неё оттуда глянуло известково-белое, чуть приметно улыбающееся лицо её матери. Сомкнутые ресницы не то поседели, не то схватились инеем, а правую щёку покрывал сетчатый рисунок тёмных жилок.
Жаркий звериный крик вырвался из груди Рамут, колени подкосило дрожащей, как холодец, слабостью. Осев на пол, она отползла от страшного мешка, а Вук надвигался на неё, весь окровавленный, как мясник.