Навь и Явь
Шрифт:
– Твоя матушка наложила на меня проклятие чёрной кувшинки, – прошипел он сквозь оскаленные клыки. – А это значит, что моя родная кровь восстанет против меня. Но я не собираюсь сидеть сложа руки и ждать смерти, я опережу судьбу упреждающим ударом! Где Драгона с Минушью? Спят? Это хорошо. Я постараюсь, чтобы они не проснулись. Не волнуйся, боли они не успеют почувствовать.
На ходу вынув из ножен меч, он поднимался по старым, скрипучим ступенькам наверх – туда, где спали дочки. Запах смерти, исходивший от мешка, пробирался Рамут в горло тошнотворным буравчиком, а белоснежный, морозный покой лица матери стоял перед глазами, накрывая сердце едкой болью. Нужно было победить эту студенистую
С каждой ступенькой силы возвращались, а внутри вырастал стержень-клинок, непреклонный и беспощадный. Дверь в опочивальню была распахнута, и Рамут ухватилась за ручку. Вук стоял над кроватью с обнажённым мечом, а проснувшиеся от крика матери девочки испуганно жались друг к другу под одеялом и смотрели на отца непонимающе и жалобно. Своих беззащитных, родных малышек он собирался безжалостно зарубить: в его чужих, угрюмых глазах зияла безумная пустота и холод.
Жарким толчком Рамут пробудила в сердце силу: один луч – в голову, четыре луча – в руки и ноги, как учила тётка Бенеда. Кисти рук дёрнулись и раскрылись, принимая вид готовых к удару звериных лап: пальцы с длинными ногтями хищно растопырились, на запястьях заиграли сухожилия.
– Ха! – исторгла Рамут из себя пятиконечную силу.
Один мощный выдох – и обе бедренные кости Вука с громким треском сломались. С воплем боли он рухнул на пол, а Рамут отбросила ногой его меч в дальний конец комнаты. Со скрежещущим стоном Вук попытался подползти к своему оружию, но Рамут рыкнула волчицей-матерью, спасающей своих детёнышей:
– Дёрнешься – я тебе хребет сломаю!
Он всё ещё не понимал, поэтому пришлось раздробить ему также обе руки и челюсть. Близость убийства защекотала её бездонной пропастью ужаса, и Рамут остановилась, загнанно дыша. Мать убивала на войне каждый день, но у дочери даже при мысли об отнятии чужой жизни выворачивался желудок, а тело охватывала мертвящая слабость. Рамут с ненавистью и яростной силой хрястнула клинок о колено и отбросила обломки. Наскоро похватав кое-что из детской одёжки, молодая навья выдернула дочек из постели и побежала с ними вниз. Испуганные девочки спрашивали:
– Матушка, что с батюшкой?
– Ваш батюшка тронулся умом, – ответила Рамут. – Одевайтесь-ка поскорее и бежим отсюда в лес.
Плотная, ледяная стена скорби остановила её: мешок… Она не могла уйти без него.
Рамут выросла в деревенской глуши, в доме костоправки – тётки Бенеды. Изучая искусство ломать и ставить на место кости, Рамут лазала по горам и купалась в ледяных реках, впитывая силу земли сердцем и душой. Любовь ко всему живому мешала ей убивать даже ради пропитания, а потому она никогда не охотилась и даже мясо домашней птицы и скотины ела редко.
«Твоя матушка – воин, – объясняла тётка Бенеда. – Она всё время в походах, потому и не может быть с тобой».
Изредка мать всё же заглядывала на побывку в Верхнюю Геницу. Лет до десяти Рамут дичилась Северги – высокой, угрюмой, не знающей иной одежды, кроме доспехов и чёрного плаща; мать не навязывала ей своё общество и внешне казалась холодной и равнодушной. Историю своего рождения Рамут знала: тётка Бенеда рассказала ей, приставучей почемучке, как мать девять месяцев жила калекой, вынашивая её, а потом произвела на свет через разрез на животе. Так Рамут поняла смысл своего имени – «выстраданная». И тем более её озадачивало, почему Северга такая отстранённая, мрачная и неласковая. Суровая тётка Бенеда и то гладила Рамут по головке иногда, а своим
Рамут уж и не помнила, как получилось, что они вместе пошли в горы. Она увидела Севергу ловкой, сильной, бесстрашной, и в сердце щекотно шевельнулась сладкая тоска и восхищение.
– Я в детстве тоже лазала и всюду совала свой нос, – сказала мать, когда они сидели у костра и грелись после купания в тихом и обжигающе холодном озере. – И ледники обследовала, и в пещеры спускалась… Что, замёрзла?
– Ага, – простучала зубами Рамут, кутаясь в пропахший походами, ветрами и дождями чёрный плащ матери.
Северга принялась растирать ей ступни и греть их своим дыханием; руки у неё были твёрдые, шершавые и горячие, от их прикосновения по заледеневшим ногам сразу заструился жар. Мать не стеснялась наготы и, видимо, гордилась своим красивым телом, покрытым литой бронёй мускулов. На животе у неё Рамут увидела тот самый шрам от разреза…
– Больше бегай, прыгай и лазай – и тоже будешь сильной, – усмехнулась Северга, заметив, что дочь её разглядывает. – Но и учиться надо, чтобы в голове тоже что-то было.
А Рамут осознала, что это первый их настоящий разговор. До сих пор девочка предпочитала слушать, как мать перебрасывается скупыми словами с тёткой Бенедой, а сама едва обменивалась с нею короткими приветствиями… Снежные вершины дышали свободой и лёгкой, зовущей в путь тоской, и впервые Рамут не хотелось, чтобы мать уходила в очередной свой поход. Она заранее скучала по ней.
К Вуку у неё не было особых чувств, кроме любопытства поначалу. Необходимость взять его в мужья она восприняла покорно: раз владычица Дамрад сказала «надо» – значит, надо. В городе, в этом сборище каменных построек, ей было одиноко и душно – без земли, без леса и гор; Рамут с удовольствием вернулась с двумя хорошенькими малышками к тётке Бенеде, а муж остался служить в столице.
Однажды мать, остановившись у тётки-костоправки на очередную побывку, сказала, что её отправляют на особое задание в Явь. Тогда она впервые увидела своих внучек, и в её глазах проступила необычная, такая несвойственная ей задумчивая нежность; Рамут услышала от неё слова, которые и сейчас, под сосной, звучали в её ушах:
– Прости, что я всё время далеко. Моё сердце всегда будет с тобой.
Дамрад пошла войной на Явь, и Вук позвал Рамут с собой на переселение. Северга всё ещё была где-то там, в том мире, и Рамут согласилась, надеясь с ней когда-нибудь встретиться. Не знала она тогда, что суждено ей увидеть мать лишь вот так – по частям… В Звениярском ей нравилось, оно напоминало ей родное село, вот только жители были очень пугливыми, и чтобы общаться с ними, требовалась целая прорва терпения и бездна доброжелательности. Паучок в ухе позволял ей понимать их речь, и она вскоре выучилась сносно изъясняться. Её чаровала тишина рощицы с деревьями, чьи белые с чёрными метками стволы даже в безлиственную предзимнюю пору выглядели светло и празднично; звались эти деревья берёзами.
Жестокая захватническая война угнетала ей сердце своей несправедливостью; страх и ненависть во взглядах местных жителей жгли навью, в их глазах она читала слово «враг». Ей хотелось чем-нибудь помочь обитателям Звениярского, и она взяла к себе хромого мальчика, у которого после переломов неправильно срослись кости. Его мать каждый день убивалась и голосила под окнами, прося отдать ей сына хотя бы мёртвого, и Рамут приходилось всё время объяснять, что она не собирается делать из паренька жаркое и кушать на обед.