Навь и Явь

Инош Алана

Встав из-за стола, Горана с дочерьми отправилась в сад, чтобы пропустить там несколько чарок хмельного, а три хозяйки сразу же приступили к приготовлению обеда. Возни с кулебякой и гусем было много, поэтому начинать следовало уже сейчас. По четырём углам легли четыре начинки: жареная утятина, солёные грибы, яйца с рубленым луком, творог с укропом, а золотистым утиным жиром Крылинка смазала противень. Во второй печке запекался гусь с сушёными яблоками и грибами.

Светлое молчание Тихой Рощи встретило Дарёну земляничным колдовством солнечных лучей. Сосны нежились в нём могучими, незыблемыми глыбами, а Крылинку ждала встреча с недавно упокоившейся родительницей Медведицей; все сёстры-кошки погибли

на войне, и Крылинка обнялась с их вдовами, перецеловала своих племянниц. Половина из них уже обзавелась собственными супругами и детьми, и далеко не всех своих многочисленных родственниц Крылинка знала по именам. Война прошлась своей смертоносной жатвой по их семьям: три племянницы-девы из восьми овдовели, а живыми домой вернулись четыре из шести кошек.

Залитая солнцем полянка Смилины благоухала земляникой: по преданию, очень уж любила великая оружейница эту ягоду, оттого та и выросла столь обильно на месте её упокоения. Завораживающей древностью, тысячелетним покоем и мудростью дышало необъятное дерево с толстыми узловатыми ветвями, и только участки со свежей, недавно наросшей корой напоминали о том, что прародительница Твердяны покидала свою сосну для участия в схватке с Павшей ратью: на местах разъединения тела и ствола осталось это подобие шрамов.

А на полянке, присев на корточки, собирала землянику Млада; её корзинка была уже полна, и женщина-кошка бросала туда последние ягодки, когда Дарёна опустилась в траву прямо перед ней, с нежностью заглядывая в глаза. Они поднялись на ноги одновременно, держась за лукошко, и во взоре супруги Дарёна опять увидела холодящую тень непостижимой печали.

– Это тебе, – шепнула Млада, но ясно было, что б'oльшая часть этих ягод попадёт в загребущие руки, а потом и в ненасытный рот Рагны.

Зарянка, которая обыкновенно хорошо вела себя в Тихой Роще, вдруг раскричалась, и Дарёна, охваченная жаркой волной стыда, вынуждена была перенестись домой, где вкусно пахло оставленными на печке кулебякой и гусем. Для пущей сохранности тепла и то, и другое скрывалось под подушками, но дразнящий, уютный запах пропитывал дом насквозь. Всё оказалось просто: за встречами с роднёй, как ныне здравствующей, так и упокоенной в деревьях, они не заметили, что подкралось обеденное время, а малышка требовала положенной по расписанию трапезы. Пришлось Горане переодеваться из праздничной рубашки в будничную, с прорезями, и прикладывать проголодавшуюся племянницу к груди.

В целом всё было как всегда: в обычные дни почти безлюдная Тихая Роща наполнилась посетителями со всех Белых гор, а у Восточного Ключа не иссякала огромная очередь желающих набрать воды из священной реки, которая, по поверью, обладала в этот день особой, великой силой. Западный и Южный Ключи тоже пользовались немалым спросом, но всё же не таким, как Восточный.

– Не всякому под силу туда очередь отстоять, – покачала головой Крылинка. – Хоть бы уж матушка Левкина, что ли, нам по знакомству кувшинчик налила…

О том, обязана ли была новая Верховная Дева снабжать их водой вне очереди, спорить не пришлось: та сама отыскала семейство Твердяны, а вместе с нею из прохода шагнули княгиня Лесияра с Жданой и детьми, Огнеслава с Зорицей, Радой и Берёзкой, а также незнакомая Дарёне ясноглазая и степенная женщина с хорошенькой девочкой на руках. И в осанке, и в гордой посадке головы незнакомки, и в выражении лица, полном мягкой, не высокомерной величавости, чувствовалось княжеское достоинство; её сопровождала темноволосая и кареглазая кошка, судя по причёске – оружейница. Косичка девочки отливала пшеничным золотом в солнечный день, а вот глаза были неожиданно тёмными и блестели, как мокрые ягодки чёрной смородины.

– Вы ещё не посещали Калинов мост? – спросила Лесияра после обмена поклонами и приветствиями.

– Ещё

не успели, государыня, – ответила Крылинка. – Мы это напоследок решили оставить, а тут как раз ваше почтенное семейство навстречу…

– Ну, коли так, тогда пойдёмте вместе, – предложила княгиня.

Её сердечная улыбка и свет глаз, проницательных и ясных, как чистое вечернее небо, покоряли с первого взгляда и не оставляли равнодушным никого – ни друзей, ни врагов; в присутствии белогорской владычицы словно незримые крылья мира и покоя простирались над всеми, объединяя сердца узами дружбы и любви. Следом за нею можно было и подняться к солнцу, и шагнуть в гибельную бездну – с одинаковым восторгом и без колебаний; хотелось отдать всю кровь до капли и всё дыхание, только чтобы в её волосах стало меньше седины… В сердце Дарёны в единый сияющий сгусток слились верноподданнический трепет и дочерняя привязанность, и она не находила ответа на вопрос: за что же, за какие подвиги и достоинства ей с матушкой выпало такое счастье? Нет, матушка, положим, вполне заслужила честь стать супругой повелительницы женщин-кошек; Дарёна же, примеряя на себя звание княжеской дочери, пусть и приёмной, чувствовала себя так, словно она осмелилась нахально присесть на престол или надеть властно сверкающий венец.

Четыре утёса непоколебимыми столпами мира подпирали чистый купол неба, и солнце венчало их вершины величественно и победоносно. Пытаясь в их очертаниях узнать знакомый образ, Дарёна подставляла лицо и грудь колким лучам и бесприютному ветру; в эти мгновения не ей, а облачённой в чёрное Берёзке доставалась родительская нежность и опека Лесияры, но ревновать не хотелось. В этой хрупкой и маленькой, но несгибаемой юной вдове сейчас не узнать было ту девчушку с косичкой – крысиным хвостиком, которую Дарёна когда-то впервые увидела в домике бабушки Чернавы и Цветанки. Её бледноватое треугольное лицо ничем не привлекало бы к себе внимания, если бы не глаза – глаза много пережившей и хлебнувшей горького жизненного питья ведуньи… «Серая мышка», – сказали бы о ней острые на язык девицы-щеголихи, но Берёзка брала не внешней, быстро блёкнущей красотой, а чем-то иным – пожалуй, прозрачным, как хрусталь, и твёрдым, как белогорский клинок, внутренним стержнем. Свет этой основы и сиял в её глазах, и эти пронзительные очи не могли принадлежать сломленному горем человеку. Широкие, как колокола, рукава её чёрного летника были богато расшиты серебром, и из-под их краёв мерцал речной жемчуг на накладных зарукавьях рубашки, а под складками одежды уже заметно проступал живот. За её руку держалась девочка-кошка, льдисто сверкающая синева глаз которой не оставляла никаких сомнений в том, кем была её родительница: Дарёне сразу вспомнились дерзкие, смешливые, неугомонные искорки в глубине пытливого взора Светолики.

– Здравствуй, лада моя, – проговорила матушка Крылинка, ставя на каменную площадку плоское блюдо, на котором в окружении блинов с рыбно-сметанной начинкой стояла мисочка с кутьёй и чарка мёда. – Помним тебя, любим. Очень, очень тебя не хватает, моя родная… Но пусть твоя душенька летает свободно и отправится туда, где ей надлежит быть: мы тебя не держим. Да свершится всё по тому порядку, какой издревле богами заложен.

– Лучше и не скажешь, – вздохнула Лесияра.

Послышался громкий шёпот Рады:

– А бабушка Твердяна скушает всё это?

– Скушает, дитятко моё, – улыбнулась Крылинка. – Уж сколько раз я оставляла тут то блины, то кусочек пирога или рыбки – и всегда их кто-то прибирает.

– Может, звери лесные едят, – подала голос ясноглазая незнакомка с девочкой на руках.

– Тебе лучше знать, госпожа моя, – учтиво и миролюбиво отозвалась Крылинка. – Может, и звери. Неважно это. Дух снеди душу питает, вот что главное. И любовь наша – тоже.