Навь
Шрифт:
– Здорово, - оценил неслышно подкравшийся Женька. (Вот интересно, а если бы он слышно подкрадывался?) Славка взглянул на свои художества. Газету украшал впечатляющего вида самострел.
– Сделать можно.
– Женька водрузил чайник на край стола.
– В школе много шуму было?
– А-а...
– друг пожал плечами.
– Звонок прозвенел. Но она грозилась брату сообщить. На варенье.
– Пусть. Она сообщала уже.
Славка задумчиво зачерпнул, не глядя, и тут же метнулся к раковине, жутко плюясь и хватая воздух открытым ртом.
Женька удивленно потянул себя за ухо. Оказалось - больно.
– Ты сдурел?
– Я-а? Это ты сдурел! На!
– банка с вареньем очутилась у Женьки под носом. Женька осторожно принюхался.
–
Славка пришел домой, когда уже темнело. Полез за учебниками. Из тетрадки по математике выпал листок. "Навь. Надия." Силуэт всадника. "Карна. Димка сказал - страхолюдина. Димка дурак. Ночь протечет..." Какой он глупый был еще позавчера. С Олькой драться полез, потому что она на весь класс объявила, что он стихи пишет. Ну и что! Лицо Карны стояло перед ним. Славка единым движением сбросил со стола учебники, расправил альбомный лист и нацелил карандаш.
Глава 7.
– Сла-ва!
– грозным тоном вопросил Дмитрий.
– Куда ты девал анальгин из аптечки?
– Кончился, - невнятно буркнул Славка, дорисовывая хвост коня.
– Он не мог кончиться, там четыре пачки было.
– Ну, тогда я его съел.
– С упаковкой?!
– брат сегодня явно не страдал чувством юмора.
– Не, упаковку я в унитаз выбросил.
Считая, что разговор окончен, Славка вновь уткнулся в рисунок. Дмитрий взял его за плечо:
– Владислав, я говорю совершенно серьезно! Я, конечно, не верю, что мой брат самоубийца...
– Угу, - Славка ткнул кисточкой в черную краску.
– Славка! Повернись ко мне немедленно! А то я тебя излуплю.
– Это непедагогично, - сообщил Славка, но все же повернулся.
– Куда ты дел таблетки?
– Правду говорить?
– Правду.
– Если я скажу правду, ты все равно не поверишь.
Дмитрий мысленно схватился за голову. И посочувствовал Елене Иосифовне, от души.
– Изверг, - сказал он мрачно.
– Все равно говори.
– Это для Карны.
Дмитрий молча сел на стул. Анальгин и древнее божество у него в голове никак не вязались.
– Не пори чепуху, - сказал он уныло.
– Я же говорил, что не поверишь.
– В общем, так, - твердо объявил Дмитрий.
– Или через полчаса анальгин лежит на месте, или ты от меня шагу не ступишь, ясно?
– А на твои свидания мы тоже вместе ходить будем?
– невинно поинтересовался брат.
– На свидания я тебя запру! В ванной!
Славка тяжело вздохнул и вернулся к недокрашенной лошади. Вот и говори взрослым правду, думал он, себе же хуже. Из кухни донесся запах жарящейся картошки. Может, голодовку объявить?
– Эй, Лихослав!
– весело крикнул оттуда Дмитрий.
– Что за дама у тебя над кроватью? Я ее раньше не видел!
– Я же не интересуюсь, куда ты Аллочку свою вешаешь, - буркнул Славка.
Нахмуренный Дмитрий вырос на пороге:
– Алла - очень хорошая девушка. И, я оч-чень тебя прошу, отзывайся о ней уважительно.
– А ты - о Карне.
Дмитрий снова сел на стул.
– Еще раз услышу в доме это имя..!
– Услышишь, - пообещал Славка зловеще. Вспомнил, как братцу досталось древком сулицы по лбу, и решил, что это ненадолго помогло. И вздохнул.
Если бы еще Женька был в городе. Но Женьку услали в санаторий. Он только что успел вызвать Славку посреди ночи условным мяуканьем (вот не чужд был классики) и сунуть свернутую трубочкой тетрадь, страшным шепотом потребовав:"Только при мне туда не заглядывай!" Славка и не заглянул, честно продержался до утра - тем более, что спать очень хотелось. А утром уже было можно.
На первой странице Женька писал, что обязательно напишет. Положим, это просто вранье. Или времени не будет, или лень окажется, да и зачем переписываться, разъехавшись на какие-то двадцать четыре дня? Но все равно было приятно. А дальше Димка позвал завтракать.
– Это же какой-то летучий отряд получается. Бери и используй. Только чем потом платить?
– Дурак.
– Да, я дурак, - покорно согласился Женька. И тут же выдал историю про прадеда, который ездил до войны на полуторке и к которому "голоснула" странная женщина, стояла и махала красным платком. Другие не подбирали, а он подобрал. И она сказала ему, когда начнется война. До минуты. Он поверил - и уцелел. Ну и что, что тогда все комсомолки в красных косынках бегали. Во-первых, платок, а не косынка. А во-вторых, из закрытой кабины так запросто не исчезают... ) "Навие полочан побияху." Двери и окна перед сумерками захлопывали так, что косяки вздрагивали. Считалось, что если кто-то выглянет на стук копыт - навь утащит с собой. А утром найдут мертвым. Теперь считается, что было моровое поветрие. Конечно, если не хоронить заразных мертвецов, они утащат кого угодно. А может, они пытались предупредить?" "Они" было тщательно подчеркнуто. Умный человек Женька. И основательный. Но когда Славка, запихнув в рот очередную ложку вермишели, перевернул страницу...
Ночь протечет, и мы уйдем
во тьму, во тьму.
Утро нас уже не застанет здесь.
Но все равно, все равно мы вернемся
к костру своему,
покуда его не задули,
покуда он есть.
Славка переглотнул. Слезы стали где-то очень близко к глазам. Потому что это было как его сны. Только словами. Потому что...
... резкий запах травяной и кровавый, и проходящая сквозь мир рука... как сквозь небо.
Время гладит волосы Карны и раздувает уголья в костре и черную хвою над головой. А смешной солдатик-француз, утонувший в Березине, теребит струну гитары. А ты рубишься с ратником, которого придавило бревном во взятой Батыем горящей Рязани. От сердца рубишься, щедрой рукой. Мертвым не болит. А твое "больно и страшно" тает сейчас в сухом дрожании клинка. И исходит мгновеньями ночь, у которой отобрали сумерки. И щербатый череп луны ухмыляется на закраине набрякшего кровью небосклона. Что думаешь ты, полочанин, беглый холоп, ночной тать, душегубец, когда видишь прижатые ко лбу ледяные руки Карны? Или не думаешь ничего, а просто, присев в повороте, рубишь с плеча, с хаканьем, всю силу тела вкладывая в удар, и меч опускается сверкающей полосой, от которой нет защиты? Каково тебе, мертвому? Болит?
А значит, живой.
Вы падаете в сумерки, как в темный омут, чтобы не помнить - и возвратиться. Сюда, к этому костру, всегда одному и тому же. И что за дело, коли трава по склону прихвачена зазимком, а глубже, под соснами, можно сыскать спелую землянику... и ландыши. Которые цветут! Ночь ваша - единственная, одна на всех, и без того куцая, как заячий хвостик, а ее еще располовинили... Ну пусть не половину, пусть треть... оторвали у без того мертвых, откусили край так волки откусывают край луны - щербатое блюдечко, конский череп на закраине небосклона... А ту, что пробует вспомнить - наградили болью. Воткнутый в землю меч захлебывается палой иглицей. Похмельные гнилые столбы с выжженными глазами - вот они мы. В замети листьев истлевают имена.