Навеки — девятнадцатилетние
Шрифт:
— Лейтенант! Иди!
От повозки врач звал его и махал рукой. Решив с самого начала, что места ему не будет, и настроившись так, Третьяков обрадовался. Подошёл.
— Садись, — говорил врач. — Езжай. И в путь, осторожно похлопал по спине. Теперь, когда его отправляли в тыл, он почувствовал смутную вину перед теми, кто оставался. И тут заметил пожилого бойца у стены хаты. Он сидел на земле, вытянув ногу в
— Возьмите вот этого, — сказал он врачу негромко. — Я ходячий.
Но боец услышал, закопошился на земле, весь перегорбившись, опираясь на палку, запрыгал к повозке. Все так же с опущенными глазами лез в неё, как человек, который отбирает своё. И сразу заторопил ездового:
— Ну, чего? Поехали…
— А ты не командуй! — сорванным голосом закричала на него, санинструктор. Она сидела рядом с ездовым. — Раскомандовался… А то погоню сейчас!
Тот как не слышал, словно все это — не ему. Она подвинулась на доске, лежавшей поперёк, сердито сказала Третьякову:
— Садись, лейтенант. Всякий командовать тут начинает…
Он пожал руку врачу, зачем-то огляделся последний раз, влез, сел с ней рядом. Ну, все. Какой-то свой круг завершила жизнь.
И вот он ехал спиною к фронту. Взвод его, война — все оставалось позади. Запахом конского пота наносило от лошадиных спин, короткая рыжая шерсть на них лоснилась по-весеннему ярко. Светило солнце, вся дымчатая лежала степь, тени облаков паслись на ней, голубым видением вставали вдали то ли холмы, то ли горы. И высоко над головою, в высоком ослепительном небе, строй за строем шли белые кучевые облака. Как хорошо в мире, боже ты мой, как просторно! Он словно впервые вот так все увидал.
Тень облака скакнула на спины лошадям, лицом, сощуренными от солнца глазами он мгновенно почувствовал её.
— Придержи чуть, — сказал он ездовому и, когда тот натянул вожжи, слез, пошёл пешком. Ему растрясло рану, она болела опять. Но рана, он знал, поболит и перестанет, а на душе у него было спокойно и хорошо. Он шёл, держась здоровой рукой за повозку. Санинструктор глянула на него сверху тяжёлыми от недосыпания, остановившимися глазами, подвинулась на край доски, на его освободившееся место.
— Давно воюешь? — спросил он, чтобы разговором отвлечься от боли. Она зевнула.
— Достань
Она была совсем молодая, губы пухлые, рот маленький. Прижмуривая один глаз, она привычно прикурила от цигарки ездового, закашлялась хрипло с первой затяжки.
Тень облака, идущая по степи, накрыла овражек. И что-то вдруг там насторожило Третьякова. Он не знал что, но это было как предчувствие опасности. ВсЈ время по привычке сознавать себя старшим, он наблюдал за местностью: и сверху, когда ехал, и теперь, когда шёл.
Лошади ступали по дороге, ездовой вожжами поторапливал их, курили раненые, держась за край повозки рукой, шёл он рядом. И все вместе они подвигались к оврагу. Так же строго, как он вглядывался туда, посмотрел он снизу на санинструктора; он не хотел зря испугать её.
Тень облака сдвинулась, солнце вновь осветило овражек. Нет, зря он насторожился.
— Воюешь давно? — спросил опять Третьяков, забыв, что уже спрашивал её об этом.
— Давно, — сказала она прочистившимся после кашля голосом. — У нас вся семья воюет. Старшая сестра пошла сразу, как мужа убили. Братишка тоже. Одна мама с младшими сидит, ждёт писем.
Он шёл рядом и снизу посматривал на неё. Если бы это Саша была? Или Лялька? И жаль ему было сейчас её, как будто это их жалко.
Он не слышал автоматной очереди: его ударило, подбило под ним ногу, оторвавшись от повозки, он упал. Все произошло мгновенно. Лёжа на земле, он видел, как понесли лошади под уклон, как санинструктор, девчонка, вырывала у ездового вожжи, взглядом измерил расстояние, уже отделившее его от них. И выстрелил наугад. И тут же раздалась автоматная очередь. Он успел заметить, откуда стреляли, подумал ещё, что лежит неудачно, на дороге, на самом виду, надо бы в кювет сползти. Но в этот момент впереди шевельнулось.
Мир сузился. Он видел его теперь сквозь боевую прорезь. Там, на мушке пистолета, на конце вытянутой его руки, шевельнулось вновь, стало подыматься на фоне неба дымчато-серое. Третьяков выстрелил.
Когда санинструктор, остановив коней, оглянулась, на том месте, где их обстреляли и он упал, ничего не было. Только подымалось отлетевшее от земли облако взрыва. И строй за строем плыли в небесной выси ослепительно белые облака, окрылённые ветром.