Навеки твой. Бастион. Неизвестный партнер
Шрифт:
Смит помрачнел.
– Два типа уголовных дел, Веум. Преступления, совершенные ради обогащения, и драмы ревности.
Он встал и подошел ко мне. Стоя у стула, на котором я сидел, он был выше меня. Я тоже встал, а он глядел на меня пристально, как злой гном.
– Сам я живу с одной и той же женщиной – моей женой – уже сорок лет. Это не всегда похоже на веселый танец на цветочной поляне. Но по крайней мере это был все тот же танец, все с тем же партнером.
– А любовь? – спросил я.
– Любовь? Любовь – для молодых, для тех, кто полагает, что у них вся жизнь впереди. Любовь
– Да, конечно.
Мы стояли, глядя друг другу в глаза. Он взял меня за локоть и легонько сжал его.
– Хорошо, Веум. Ты еще молод и можешь спать под луной и делать всякие глупости. Давай докажи, что Венке невиновна. Дай мне, – он взглянул на часы, – дай мне поработать полчасика и жди меня у полицейского отделения: мы пойдем к ней. Договорились?
– Договорились. И спасибо.
– Не за что, – ответил Смит, – это моя работа.
И я оставил его наедине с его работой. За дверью мне снова попалось на глаза молодое «переиздание» Смита. Но сын был не так широк в груди, как отец, русоволос и не так свеж на вид. Лицо красноватое, будто подгримированное, и отечное. Можно предположить, что часов до двенадцати дня ему нелегко было продрать глаза. Он равнодушно, исподлобья оглядел меня и, почувствовав, что с меня ничего не возьмешь, сразу позабыл обо мне. Позабыл полностью. Отец нравился мне гораздо больше, чем сын.
Пожилая секретарша по–прежнему стояла у шкафа с архивами. Я подмигнул ей, сказав «до свидания». На этот раз я тоже не добавил «старушка», но это слово висело в воздухе.
Она, конечно, была сокровищем. Она провела здесь пятьдесят лет, и, если ты заглянешь сюда еще лет через пятьдесят, она будет на месте. Она бессмертна и вечна, она неизменна в веках. В мыслях я пожелал ей вечности, но я сам не хотел бы быть на ее месте. Покой мне противопоказан. Я не выношу музейных залов, где выставлены древности, и я поспешил к выходу – в конец коридора и налево.
Я сказал сам себе: не забудь заглянуть сюда еще раз. Лет через пятьдесят.
32
Начинался дождь – холодный зимний дождь, переходящий в снег. Я купил три свежие газеты и зашел в кафе на втором этаже напротив конторы Смита, чтобы посидеть в тепле и выпить чашечку кофе. В кафе я нашел вчерашние газеты и сделал то, что забыл сделать раньше: прочел их. Точнее, я внимательно их изучил.
Во вчерашних газетах это именовалось не более как «Загадочная смерть» – в одной из газет, «Обнаружен труп» – в другой и «Убийство ножом в большом жилом доме» – в третьей. Содержание заметок было почти одинаковым. Сообщалось, что полиция уже задержала подозреваемого для подробного допроса.
Я схватил сегодняшние газеты. Заголовки стали крупнее, появились детали происшествия – кое–какие фотографии с места преступления. Интервью с соседями, с людьми, которые что–то «знали» или «слыхали». В одной из газет была помещена фотография мужчины, рассказавшего, как полгода назад он сидел на диване и смотрел последние известия по телевизору, как вдруг кто–то из соседнего дома выстрелил
По заголовкам было видно, что пресса не считала это убийство слишком интересным делом, тем более что подозреваемый был уже задержан и сидел, за решеткой. Полиция, говорилось в газетах, разыскивала очевидцев, следствие шло полным ходом, а следователь первого класса Хамре рассчитывал закончить его довольно быстро.
Я положил газеты на стол и огляделся. В глубине зала в углу четверо иностранцев пили чай с большими пирожными и играли в карты. Можно было подумать, что они здесь живут. За соседним столиком сидела крупная женщина в синей шляпе, с раскрасневшимся лицом. Она держала перед собой раскрытую газету, но не читала, а поверх ее неотрывно следила за мной. Ее глаза светились подозрением. Она не отвела взгляда даже тогда, когда я в упор уставился на нее. У другого столика, слегка наклонившись, стоял захмелевший парнишка лет восемнадцати и пытался заговорить с двумя девушками, приехавшими – судя по акценту – откуда–то из провинции. Девушки тесно придвинулись друг к другу, краснели и хихикали, озираясь по сторонам.
Над всем этим плыли немелодичные звуки, постоянно присутствующие в таких кафе: звуки кассового аппарата, фырканье кофеварки, голоса разных тембров, звон чашек и блюдец, стук ножей, ложек и вилок о тарелки. Воздух был наполнен сигаретным дымом и приправлен сквернословием.
И тут я увидел его. Он сидел за пятым или шестым столиком от меня. Его невидящий взгляд застыл в пространстве, как у человека, внезапно обнаружившего и увидевшего то, чего он не хотел видеть. Он поднес чашку ко рту и, казалось, прятался за ней. Он был высокий и неуклюжий, как щенок. Я с удовольствием констатировал, что он слегка поседел. Лицо его оставалось таким же бледным, как всегда, сколько я его знал. Почему–то я всегда думал о нем как о своем девере. Звали его Ларе Виик, он был преподавателем и мужем женщины по имени Беата, которая когда–то была моей женой. Он был новым отцом моего сына Томаса.
Я сидел и смотрел на него, и, прежде чем уйти, он не мог не взглянуть в мою сторону. Он сделал вид, что обнаружил меня совершенно внезапно, улыбнулся, как только что пойманная рыба, и подошел ко мне.
– Привет, – сказал он.
– Привет, – ответил я.
– У меня «окно», и я решил заскочить сюда почитать газеты и выпить кофе.
– Как дела у Томаса?
– Все нормально. Он ходит в подготовительный класс, ведь ты знаешь, что осенью он пойдет в школу.
– Да, я знаю. Я все еще стараюсь быть в курсе его дел.
– Конечно, извини, я не имел в виду… Но… Не пора ли нам перестать злиться друг на друга? Ведь это было давно.
– Все становится давним, когда проходит время.
В этом было какое–то утешение. И то, что происходит сейчас, через несколько лет определится словом «давно». Поблекнет и образ Юнаса Андресена, как со временем блекнут все образы.
– Мне пора бежать к своим студентам, – сказал Ларе Виик.