Найденный мир

Уланов Андрей Андреевич

Горшенин еще держался, с трудом сохраняя бдительность.

– Павел Евграфович, – не поворачивая головы, проговорил Мушкетов, – ложитесь уж. Я покараулю до полуночи, а потом вас разбужу. Так и будем меняться.

– Хорошо, – невнятно пробормотал боцманмат.

Он сполз по стене расселины, вжавшись в камень, чтобы не влезть случайно рукою в костер, отвернулся от углей, подложив под голову фуражку, и, кажется, тут же заснул. Тала давно свернулась в комочек, накрыв голову обеими руками, но геологу отчего-то казалось, что она не спит: смотрит из тени внимательным глазом, блестящим и черным, будто у вороны.

Мушкетов притянул за ремень поближе «трехлинейку», и приготовился к долгому ожиданию. Жесткое, едва прожаренное мясо тикбаланга тяжело

лежало на желудке: ворочалось, скулило и, кажется, собиралось ожить. Во рту стоял привкус живицы. Говорят, греки, по примеру древних своих предков, сдабривают смолой вино, но, наверное, даже им не пришло бы в голову добавлять ее к мясу…

Сквозь скалу под ногами, сквозь сплошной камень докатилась, пронизывая кости до самого мозга, тошнотворная дрожь. Недра земли прогремели великанским бубном: «Р-рок!» И снова: «Р-рок! Р-рок!» Сверху, сквозь наваленные ветки, просыпалась горсть осколков. Мгновение казалось, что твердь содрогнется сильней, что стены расселины сомкнутся, размазав людей по камню, но все успокоилось так же быстро, как затрепетало. Моряки даже не проснулись.

Тала подняла голову. В глазах ее не было ни тени сна.

– Земля тревожится, – проговорила она вполголоса. – Димитри, ты говорил – это скверно?

– Скверно, что земля дрожит все чаще, – отозвался геолог. – Она может успокоиться сама… а может, и нет.

«Как же мне объяснить тебе, – подумал он, – что мы сидим на краю затопленного вулканического кратера? Там, на дне Зеркальной бухты, морская вода остужает подземный жар… пока. Но что случится, когда из-под каменной пробки прорвется раскаленная лава? Когда-то на месте бухты высилась гора, подобная камчатским сопкам. Давнее извержение срезало ее до самых корней, оставив только невысокий кратерный вал. Каким будет следующее? И не придется ли палеонтологам будущего извлекать из окаменевшего пепла вместе с костями динозавров человеческие скелеты?»

Коса слева от прохода в Зеркальную бухту собственного названия пока не имела. Ни один из штурманов трех кораблей, нанося ее на карту, не счел нужным удостаивать узкую полоску камней отдельного именования. Даже динозавры не слишком интересовались ею – в безумном хаосе изрезанных ветром и водой прибрежных скал ютились лишь сордесы да более мелкие ящерочайки.

Впрочем, обосновавшихся в этих скалах на рассвете двух русских моряков такое скудное соседство более чем устраивало. Рассказов спасенных с «Фальконета» – а их матросы вдосталь наслушались за последнюю неделю – было вполне достаточно для осознания простой истины: человек, пусть даже вооруженный, на этом берегу всего лишь добыча. Это понимал и лейтенант Бутлеров, однако доисторические чудовища сейчас волновали его куда меньше чудовищ эпохи пара и электричества. Уводить корабль прочь от Зеркальной было нельзя, это бы оборвало и без того донельзя проблемную ниточку связи с обосновавшимися на берегу. Но и по-прежнему дрейфовать в прямой видимости выхода из бухты стало слишком рискованным делом. Как явствовало из найденного лейтенантом в кают-компании справочника Фреда Джейна, когда-то в далекой корабельной юности «Бенбоу», «поддав жару» форсированным дутьем, разогнался на мерной миле аж до семнадцати с половиной узлов. Конечно, сейчас он вряд ли смог бы развить больше пятнадцати, однако для «Манджура» и этот результат был совершенно недосягаем даже в лучшие годы. Сейчас же, с наскоро заделанной пробоиной, старая канонерка и вовсе напоминала прикованного к ядру каторжника. Решись англичане устроить гонку, спасением для «Манджура» могли бы стать только рифы на мелководье… и солидная фора на старте, чтобы не оказаться от этого самого мелководья отрезанной. Именно эту фору и должны были обеспечить высланные на край бухты матросы: марсовый Глушко и комендор Каас.

Посылая их на берег, Бутлеров руководствовался исключительно практическими соображениями: для несения дозора нужны были люди с хорошим «цепким» зрением, чтобы, подменяя друг друга, вовремя

заметить подготовку «Бенбоу» к выходу. Впрочем, если бы он задался целью подобрать из оставшейся на канлодке части экипажа двух наиболее несхожих меж собой матросов, результат вряд ли был бы иным. Пошедший на флот «в охотку» и оставшийся на сверхсрочную, Мартин Каас вырос в прибрежной деревушке и в море с отцом вышел первый раз едва ли не раньше, чем научился твердо стоять на суше. Ну а уроженец полтавского села Степка Глушко до восемнадцати лет и не задумывался, что где-то на свете бывает больше воды, чем в их речушке во время весеннего половодья. Даже внешне эти двое были полной противоположностью друг другу – невысокий плотный эстляндец и широкоплечий хохол. За неполных пять часов до мысли о смертоубийстве они дойти не успели, но антипатией друг к другу напитались доверху. И если Каасу достаточно было просто терпеть назойливость напарника, то для Степана невозможность «покалякать по душам» была сродни особо изысканной китайской пытке.

– А все ж таки я полагаю, Мартин Оттович, – в очередной раз попытался он завязать разговор, – зря нам топоры не выдали. Карабин, он против человека хорош, спору нет, а от зверя отбиться топором али багром сподручнее вышло бы? Как полагаете?

Поглощенный наблюдением за «Бенбоу», комендор ответил после паузы – настолько длинной, что Глушко уже почти решил, что эта попытка закончилась так же, как три предыдущих.

– Полагаю, что карабином все-таки убить проще, – сказал он. – Просто надо уметь попадать.

– Вот-вот, золотые ваши слова, – поторопился закрепить успех первой реплики Степка. – Если попасть. А если эти твари впрямь такие верткие, как сказывают азиаты, ты ж поди, попади. Опять же, ходят они стаями – пока одного стрельнешь да затвор начнешь дергать, трое других уже глотку тебе драть поналезут. То ли дело багор – им, если замахнешься удачно, сразу троих по хребтам огреть можно.

– Можно, – задумчиво подтвердил Каас, не отрываясь от бинокля, – однажды я видел в Шанхае китайского монаха с шестом. Он вращал его очень быстро, как… – Эстляндец замолк, подыскивая подходящее сравнение, и наконец нашел: – Спицы велосипедного колеса.

– Та шестом и я могу крутануть, – пренебрежительно бросил Глушко, – а вот дядька мой Онисим, дай ему бог здоровьичка, бывало, как возьмет оглоблю да как вжарит. Помню, сцепились они по пьяной лавочке с кузнецом, а тот и сам не хлипкого десятка, подковы рукой гнет на раз…

– Но карабин, – словно не слыша последней фразы напарника, упрямо продолжил комендор, – все равно лучше. Из него можно стрелять.

– Тю! – разочарованно сплюнул Степка. – Толкуешь-толкуешь, а все без толку. Чем же он лучше выходит, а? Ну да, стрельнуть можно, да попасть сложно. Да и потом, если звери здешние и впрямь навроде птиц, так им и голову снести мало. У нас, помню, курицы безголовые аж до конца огорода через все грядки доскакивали…

– Лучше, чтобы стрелять по людям, – заявил Каас и, пока марсовый, разинув рот, переваривал услышанное, пояснил: – Британцы плывут сюда. Шлюпка и катер.

– Ну-ка, – подскочив к эстлянцу, Степка выхватил бинокль. Паровой катер со шлюпкой на буксире и впрямь держал курс точно на их косу. На миг Глушко поймал встречный взгляд рыжего британца, стоявшего за митральезой, – и немедленно сполз вниз, испугавшись, что и тот, другой, тоже разглядит среди камней предательский блеск оптики.

– И точно, сюда курс держат, – прошептал он. – С дюжину, не меньше. И пулемет у них…

– Девять человек, – педантично уточнил Каас, забирая назад бинокль. – Шестеро в шлюпке и трое на катере. Я посчитал.

– Что ж делать-то, а? – От возбуждения Глушко вскочил и принялся бегать на пятачке между валунами. – Сигналить или как? Приказ-то был – жечь фальшфейер, только если броненосец пары разведет.

– Совершенно верно, – подтвердил эстляндец. – Жечь нельзя.

Марсовый уже и сам сообразил, что зажженный сигнальный огонь им не поможет – завидев его, «Манджур» начнет уходить прочь.