Найди меня
Шрифт:
– Я знал о фотографии. Но мне нужно было, чтобы кто-нибудь другой это подтвердил.
Я задумался.
– Поэтому ты привез меня сюда на прошлой неделе?
– Я подозревал, что ты об этом спросишь. Ответ отрицательный. Причина была в другом, и, я уверен, ты догадался какая. Я хотел отдать тебе ноты. Передавая их тебе, и только тебе, я исполняю последнюю волю отца. Я прошу одного: исполнить эту каденцию на концерте.
Между нами повисло тяжелое молчание. Я хотел возразить и сказать то, что обычно говорят, получая дорогой подарок: «Я не могу принять его», что также значит: «Я не достоин твоего подарка». Но я знал, что это его оскорбит.
–
– Почему нет?
– Потому что я не могу придумать ни единой причины, по которой обеспеченный молодой католик из лицея Ж., чьи родители, возможно, были подписаны на «Аксьон франсез»[25], захотел бы иметь что-то общее с «Кол нидрей».
– Что ты хочешь сказать?
– Что наш Леон, может быть, и не Леон Дешам.
Я старался ничего не упустить и всю следующую неделю искал возможные зацепки.
Меня снова ждали тупиковые ветви и ложная надежда, но потом, в субботу днем в его загородном доме, до меня вдруг дошло.
– Что-то не давало мне покоя. Во-первых, то, что по воскресеньям твой отец продолжал ходить на концерты в церковь Святого У. Может быть, она каким-то таинственным образом связана с Леоном? Возможно, связана она и с «Квартетом Флориана»? Я знал, что «Квартет» много лет играет в этой церкви, и ты сам говорил, что твой отец спонсировал их концерты. Поэтому я поискал информацию о них в интернете и выяснил, что «Квартет Флориана» существовал не в одном или двух, а в трех воплощениях. Свои выступления ансамбль начал в середине 1920-х годов, но не как квартет, а как трио: скрипка, виолончель, фортепиано. А теперь я докажу тебе свою гениальность. Пианистом в трио был не Леон Дешам, как мы с тобой подумали, а человек, который выступал в трио в течение десяти лет и играл не только на фортепиано, но и на скрипке. Звали его Ариэль Вальдштейн. Я поискал информацию об Ариэле Вальдштейне, и, конечно же, он оказался еврейским пианистом, который не просто умер в концлагере: его забили насмерть, потому что он отказался расставаться со своей скрипкой Амати. Ему было шестьдесят два года.
– Но Ариэль не Леон, – сказал Мишель.
– Сегодня утром пазл сложился – как мне это удалось, понятия не имею. На иврите Ариэль означает «лев Бога», короче говоря, Леон. У многих евреев есть и еврейское, и нееврейское имя. В двадцатые годы скрипача по документам зовут Ариэль; в начале тридцатых он становится Леоном, возможно, в связи с ростом антисемитизма. Легче всего получить о нем дополнительную информацию, направив запрос в Яд ва-Шем[26] в Иерусалиме.
Я чувствовал, что должен добавить что-нибудь еще, словно все эти расследования в попытке узнать хоть что-то о жизни Ариэля Вальдштейна намекали также на предмет, на первый взгляд, совершенно неважный, однако, я знал, все-таки неявным образом относящийся к делу, пускай и связанный лишь с течением времени и воссоединением возлюбленных. Я почти догадывался, куда могут привести мои домыслы, но не хотел копать глубже из страха, что Мишель и сам уже думает о чем-то подобном. Он не поднимал эту тему, и я тоже, но был уверен, что такая мысль пришла ему в голову.
В то воскресное утро мы вместе приняли душ, а потом через черный ход, которого я раньше не видел, вышли
– Мужчины ужасны, – сказал он одной из девушек.
– Просто кошмар. Не понимаю, как вам по утрам не стыдно смотреть на себя в зеркало.
– Это нелегко, но мы стараемся, – ответил Мишель.
Раздался хохот. Официант, услышавший разговор, сказал, что женщины лучше мужчин, а его жена лучше всех в мире.
– Почему? – спросила одна из девушек, которая все время собиралась зажечь сигарету, но так и не решалась.
– Почему? Да потому что она сделала меня лучше. И, позвольте заметить, со мной такое совершить могла только святая.
– Ах, значит, она святая.
– Давайте не будем преувеличивать. Кому нужна святая в постели?
Все засмеялись.
После кофе Мишель вытянул под столом ноги, казалось, в высшей степени довольный своим завтраком.
– Еще кофе? – предложил он.
Я кивнул. Мишель заказал еще два кофе. Мы ничего не говорили.
– Три недели, – вдруг сказал он, возможно, чтобы заполнить паузу. Я повторил его слова. Потом он вдруг взял меня за руку. Я не убрал ее, но чувствовал себя неловко, поскольку заведение было заполнено людьми, сгрудившимися у барной стойки. Мишель, должно быть, почувствовал мое смущение и руку отпустил.
– Сегодня снова будут играть Бетховена, – сказал он, как будто, не говоря прямо, пытался уговорить меня пойти на концерт.
– Я думал, мы уже договорились о свидании.
– Ну, я не хотел принимать это как данность.
– Перестань!
– Ничего не могу с собой поделать.
– Почему?
– Потому что внутри меня по-прежнему живет подросток. Иногда он произносит несколько слов, а потом прячется – потому что боится спросить, потому что думает, что, если он спросит, ты засмеешься; потому что даже простое доверие ему дается нелегко. Я стесняюсь, я боюсь, я старый.
– Не думай так. Сегодня мы почти раскрыли тайну. Нам всего-то нужно спросить виолончелиста, помнит ли он Ариэля. Может, и не помнит, но в любом случае мы его спросим.
– Разве это вернет моего отца?
– Нет, но может сделать его счастливым, а значит, и ты будешь счастлив.
Мишель поразмыслил над моими словами, а потом покачал головой, как раньше молча показывая, что смирился и все понимает. После, словно перепрыгнув через недосказанность между нами, он спросил:
– Можешь пообещать мне, что сыграешь каденцию – и скоро?
– Я сыграю ее в конце весны, когда поеду на гастроли в США, и осенью, когда вернусь в Париж. Обещаю.
Он замялся, и я понял почему. Настало время ему признаться.
– В Америке я планирую навестить человека, которого не видел много лет.
Он задумался.
– Так значит, ты поедешь один?
Я кивнул.
Он взвесил мои слова.
– Того женатика?
Я снова кивнул. Мне нравилось, что он читает мои мысли, и все же я боялся того, что именно он читает.