Назад к Мафусаилу
Шрифт:
Экрасия. Ты кощунствуешь над природой и человеком, древний!
Древняя. Дитя, дитя, будет ли столь же восторжен твой отзыв о человеке, когда ты, подобно мне, наглядишься на него за восемь веков и увидишь, как он погибает от нелепой и все же неотвратимой случайности? Разочаровавшись в куклах, как вот этот мой сверстник разочаровался в друзьях и горах, я обрела высшую реальность в себе самой. Здесь и только здесь для меня открылась возможность творить и создавать. Если рука моя была слаба, я напрягала волю, чтобы сделать ее сильней, и на
Древний. Эти чудеса постиг и я. Я просидел пятьдесят лет, созерцая эту свою силу и напрягая волю.
Древняя. Я тоже. Еще пять лет я превращала себя в самые разные фантастические чудовища: ходила на дюжине ног, работала двадцатью руками и сотней пальцев, смотрела на все четыре стороны сразу восемью глазами на четырех головах. Дети в изумлении убегали от меня, мне приходилось прятаться от них, и древние, давно уже отвыкшие смеяться, мрачно улыбались, проходя мимо.
Древний. Мы все прошли через эти глупости. Пройдете и вы.
Новорожденная. Ах, сделайте, пожалуйста, чтобы у вас выросло побольше рук, ног и голов. Вот будет забавно!
Древний. Мне хорошо и в моем нынешнем облике, дитя. Теперь я пальцем не шевельну даже ради того, чтобы отрастить себе тысячу голов.
Древняя. А я отдала бы все на свете, чтобы у меня совсем не было головы.
Вся молодежь. Что? Совсем не было головы? Как? Почему?
Древняя. Неужели не понимаете?
Вся молодежь (качая головами). Нет.
Древняя. В один прекрасный день, когда мне надоело учиться ходить одними ногами вперед, другими назад и всеми сразу вбок, я присела на скалу, оперлась четырьмя подбородками на четыре ладони, четырьмя локтями на четыре колена, и мне внезапно пришло в голову, что эта чудовищная машина из голов и конечностей имеет к моему «я» ничуть не большее отношение, чем мои былые статуи, что она — всего лишь порабощенный мною автомат.
Марцелл. Что значит «порабощенный»?
Древняя. Тот, кто делает, что ему приказано, — раб; тот, кто приказывает, — господин. Ты, в свой черед, тоже усвоишь эти слова.
Древний. Ты усвоишь и другое: привыкнув к тому, что за него все делает раб, господин уже не может жить без него и сам попадает к нему в рабство.
Древняя. Вот так я догадалась, что стала рабыней раба.
Древний. Открыв это, мы принялись избавляться от лишних голов и конечностей, пока наконец не приняли прежний облик и не перестали пугать детей.
Древняя. Но я по-прежнему в рабстве у своего раба — собственного тела. Как мне избавиться от него?
Древний. Вот это, дети, и заботит древних. До тех пор пока не разорваны узы, связывающие нас с нашим тираном-телом, мы не выполнили своего предназначения.
Новорожденная. В чем же
Древний. В том, чтобы достичь бессмертия.
Древняя. Наступит день, когда люди исчезнут и останется только мысль.
Древний. Это и будет вечная жизнь.
Экрасия. Надеюсь, раньше, чем такой день наступит, со мной уже произойдет роковой несчастный случай.
Архелай. Вот тут я впервые согласен с тобой, Экрасия. Жалок был бы мир, где нет ничего пластичного!
Экрасия. Ни конечностей, ни контуров, ни изящных форм, ни упоительных линий, ни поклонения телесной красоте, ни поэтичных объятий, когда утонченным любовникам кажется, будто руки, которыми они ласкают друг друга, блуждают по небесным холмам и очарованным долинам, ни…
Акис (перебивая ее, с отвращением). Что за противоестественные мысли, Экрасия!
Экрасия. Противоестественные?
Акис. Да, противоестественные. Почему ты никого не любишь?
Экрасия. Я? Да я всю жизнь любила. Еще в яйце сгорала от любви.
Акис. Неправда. Вы с Архелаем оба как каменные.
Экрасия. Ты не всегда так думал, Акис.
Акис. Не спорю. Было время, когда я предлагал тебе свою любовь и домогался твоей.
Экрасия. Разве я отказала тебе, Акис?
Акис. Ты даже не знала, что такое любовь.
Экрасия. Что? Да я обожала тебя, глупец, пока не поняла, что ты всего лишь животное.
Акис. А я сходил по тебе с ума, пока не понял, что ты всего лишь художница. Тебе нравились мои контуры: я ведь пластичен, как выражается Архелай. Я был для тебя не мужчиной, а произведением искусства, которое отвечало твоему вкусу и щекотало твои нервы. Вкус и нервы — вот что подавляло в тебе непосредственный импульс жизни. Меня же влекла только она, я шел прямо к ней, мне скучно было слушать, как ты даешь всякие выдуманные названия различным частям моего тела, превращая его в какую-то географическую карту с горами, долинами и прочей чепухой, — и за это ты объявила, что я животное. Ну что ж, если живого мужчину можно назвать животным, я действительно животное.
Экрасия. Объяснения излишни. Ты не пожелал стать утонченным. Я изо всех сил старалась поднять тебя с твоими первобытными инстинктами до красоты, фантазии, романтики, поэзии, искусства, до…
Акис. Все это хорошо в свое время и на своем месте. Но это не любовь. Это противоестественное искажение ее. Любовь — вещь простая и глубокая, жизненный акт, а не иллюзия. Искусство же — иллюзия.
Архелай. Ложь! Рано или поздно изваяние оживает. Сегодняшние статуи — это мужчины и женщины следующей инкубации. Я показываю будущей матери мраморную статую и говорю: «Копируй эту модель». Мы воспроизводим то, что видим. Никто не смеет вносить в искусство то, на что не хочет смотреть в жизни.