Назад в будущее. Истории о путешествиях во времени (сборник)

Твен Марк

ПРИДВОРНАЯ ХРОНИКА

В понедельник король катался в парке

«вторник»»»

«среду»»»

«четверг»»»

«пятницу»»»

«субботу»»»

«воскресенье»»»

Но в общем я был очень рад этой газете. В ней попадались кое-какие технические погрешности, но в целом она была бы достаточно хороша даже для Арканзаса, а для эпохи короля Артура и подавно. Грамматика, правда, хромала, изложение мыслей тоже, но я не придавал этому значения. У меня у самого те же недостатки, а человек не должен критиковать других на той почве, на которой он сам не может стоять перпендикулярно.

Я так изголодался по литературе, что готов

был проглотить сразу весь газетный лист, но мне удалось только откусить от него раза два, потому что меня осадили монахи и забросали вопросами: «Что это за странная штука? Для чего она? Это носовой платок? Попона? Кусок рубахи? Из чего она сделана? Какая она тонкая, какая хрупкая и как шуршит. Прочная ли она и не испортится ли от дождя? Это письмена на ней или только украшения?» Они подозревали, что это письмена, потому что те из них, которые умели читать по-латыни и немного по-гречески, узнали некоторые буквы, но все-таки не могли сообразить, в чем тут дело. Я старался отвечать им возможно проще:

– Это общедоступная газета; что это значит, я объясню вам в другой раз. Это не материя, это бумага; когда-нибудь я объясню вам, что такое бумага. Строчки на ней действительно служат для чтения; они не рукой написаны, а напечатаны; со временем я объясню вам, что значит печатать. Таких листков выпущена целая тысяча, все точь-в-точь как этот, до мельчайших подробностей, так что не отличишь один от другого.

Они все хором воскликнули с удивлением и восторгом:

– Тысяча! Какой огромный труд! Работа на год для многих людей!

– Нет, работа на день для мужчины и мальчика.

Они перекрестились и пробормотали несколько молитв.

– Ох чудо, о диво! Это создано колдовством!

Я не стал их переубеждать. Я прочел вслух, негромко, так, что слышать могли только те, кто придвинули ко мне свои бритые головы, отрывок из описания чуда восстановления источника под аккомпанемент изумленных и благоговейных восклицаний:

– Ах! Как правдиво! Удивительно, удивительно! Все как раз так, как было, поразительная точность!

А можно им взять эту странную вещь в руки, пощупать ее, изучить? Они будут очень осторожны. Да. Они взяли газету так бережно и благоговейно, словно это было что-то священное, упавшее с небес; осторожно щупали ее, гладили, зачарованными глазами разглядывали невиданные знаки. Как я наслаждался! Ибо разве это не было моим детищем, и разве все это немое изумление, и любопытство, и восторг не были красноречивой данью его достоинствам? Я почувствовал то же, что чувствует мать, когда другие женщины – все равно, подруги или посторонние – берут ее новорожденное дитя и склоняются над ним в таком восторженном порыве, что на время весь остальной мир перестает для них существовать. Я знал теперь, что это за чувство, я понял, что никакое другое удовлетворенное тщеславие – короля, победителя или поэта – не может доставить такого блаженства.

До самого конца сеанса моя газета переходила от одной кучки к другой, путешествуя по всей огромной зале, и мой счастливый взор следил за ней, и я сидел, не двигаясь, упоенный. Да, то было райское блаженство; я вкусил его – больше, может быть, вкусить не доведется.

Глава XXVII

Янки и король путешествуют инкогнито

Перед сном я отвел короля к себе на квартиру, подстриг ему волосы и показал, как надевать простонародную одежду. Высшие классы стригли волосы над лбом и давали им свободно расти сзади и падать на плечи, в то время как простонародье стригло волосы и над лбом и на затылке; рабы не стриглись совсем и давали своим волосам расти, как вздумается. Я надел королю на голову горшок и отрезал все локоны, которые торчали из-под него. Я подстриг

также его бороду и усы; я старался, чтобы стрижка получилась как можно менее художественной, и добился успеха. Получилось криво и косо – совсем по-народному. А когда он надел на себя неуклюжие сандалии и длинную рубаху из грубой коричневой холстины, которая ниспадала от шеи до лодыжек, этот изящнейший в королевстве мужчина превратился в заурядного и непривлекательного урода. Мы были одеты и подстрижены одинаково и могли сойти за мелких фермеров, или за управляющих фермами, или за пастухов, или за возчиков, или, если угодно, за деревенских ремесленников, ибо такую одежду, какая была на нас, носили все бедняки, так как она прочна и дешева. Я не хочу сказать, что она действительно была дешева для очень бедного человека, я только имею в виду, что более дешевого материала на мужскую одежду не было – материал был домотканый, как вы понимаете.

Мы незаметно ускользнули за час до восхода солнца. Прежде чем начало припекать, мы прошли уже миль восемь-десять и оказались в малонаселенной местности. Мешок, который я тащил, был нелегок; он был полон провизии – провизии для короля, который только постепенно мог привыкнуть есть без вреда крестьянскую пищу.

Я нашел удобное место возле дороги, усадил короля и дал ему немного еды. Затем сказал ему, что пойду поищу воду, и ушел. По правде сказать, мне просто хотелось побыть одному, и посидеть, и отдохнуть. В присутствии короля я всегда стоял, даже на заседаниях совета, кроме тех редких случаев, когда заседание тянулось несколько часов; если заседание затягивалось, мне разрешалось присесть на маленькую скамейку без спинки, похожую на перевернутый желоб и удобную, как зубная боль. Я не хотел нарушить этот обычай сразу, а собирался приучать короля постепенно. Все равно в присутствии посторонних нам теперь придется сидеть обоим, а то люди обратят внимание; но было бы неполитично с моей стороны разыгрывать с ним равного наедине, когда в этом нет необходимости.

Я нашел воду ярдах в трехстах и отдыхал уже минут двадцать, когда вдруг услыхал голоса. «Волноваться нечего, – подумал я, – это крестьяне отправляются на работу; никто, кроме крестьян, не станет подниматься так рано». Но через минуту из-за поворота дороги выехали на конях хорошо одетые знатные люди в сопровождении мулов, нагруженных кладью, и слуг. Я вскочил и, как пуля, помчался через кусты. Я боялся, что эти люди подъедут к королю раньше, чем я добегу до него.

Но отчаянье придает силы. Я нагнулся, выпятил грудь, набрал воздуху и помчался. Я добежал. И как раз вовремя.

– Простите, государь, но теперь не до церемоний. Вставайте! Вставайте, едут какие-то знатные люди!

– Ну и что же? Пускай себе едут.

– Но, мой повелитель, нельзя, чтобы они увидели вас сидящим. Вставайте! И стойте в смиренной позе, пока они не проедут. Ведь вы крестьянин.

– Это правда. А я и забыл об этом. Я был погружен в обдумыванье планов большой войны с Галлией. – Он поднялся, но неторопливо, не так, как поспешил бы подняться крестьянин в подобных обстоятельствах. – Ты так неожиданно налетел на меня и разогнал эту величавую мечту, которая…

– Внимание, государь! Внимание! Нагните голову! Ниже! Еще ниже! Опустите ее!

Он добросовестно старался, но достиг немногого. Смирения у него было столько же, сколько у пизанской падающей башни. Смиренная поза так плохо ему удалась, что лица всех всадников, одно за другим, изумленно хмурились, и франтоватый лакей, последний в ряду, поднял свой бич, но я вовремя подскочил и принял удар на себя. Под взрыв грубого хохота я потихоньку убеждал короля не обращать на это внимания. Он пересилил себя, но с трудом; он, казалось, так бы и съел всех этих всадников. Я сказал: