Назови меня своим именем
Шрифт:
Позже, играя что-то на фортепиано, я вроде бы различил шум подъехавшего к воротам скутера, и сердце у меня подпрыгнуло. Кто-то подвез его. Но я мог ошибаться. Я прислушивался к его шагам, к шороху гравия под ногами или приглушенному шлепанью его эспадрилий по лестнице, ведущей на наш балкон. Но никто не вошел в дом.
Позднее, уже лежа в постели, я различил музыку, которая донеслась из машины, остановившейся на главной дороге позади сосновой аллеи. Дверца открывается. Дверца захлопывается. Машина отъезжает. Музыка стихает. Только шум прибоя и тихий шорох гравия под осторожными шагами человека, погруженного в раздумья или не совсем трезвого.
Что если, направляясь
Нет ответа.
Злишься?
Нет ответа.
Ты злишься?
Нет, вовсе нет. Просто ты сказал, что будешь поблизости.
Итак, ты злишься.
Итак, почему тебя не было поблизости?
Он смотрит на меня, затем как взрослый взрослому, Ты прекрасно знаешь, почему.
Потому что я не нравлюсь тебе.
Нет.
Потому что я никогда тебе не нравился.
Нет. Потому что я недостаточно хорош для тебя.
Молчание.
Поверь мне, просто поверь.
Я приподнимаю угол простыни.
Он качает головой.
Только на секунду?
Снова покачивание головы. Я себя знаю, говорит он.
Я уже слышал от него эти слова. Они означали, Я умираю от желания, но начав, могу не остановиться, поэтому лучше не буду начинать. Насколько самоуверенным нужно быть, чтобы сказать кому-то, что не можешь прикоснуться к нему, потому что знаешь себя.
Что ж, если не намерен заниматься ничем таким, почитаешь мне хотя бы?
Меня это устроило бы. Я хотел, чтобы он почитал мне какую-нибудь повесть. Что-нибудь из Чехова, Гоголя или Кэтрин Мэнсфилд. Сними одежду, Оливер, и залезай в мою постель, позволь мне почувствовать твою кожу и волосы своей кожей, твою ступню своей, даже если мы не будем ничем заниматься, давай прижмемся друг к другу, ты и я, когда ночною тьмой окутан небосвод, и будем читать истории о мятежных людях, которые в итоге всегда остаются в одиночестве и ненавидят быть одинокими, потому что не могут вынести самих себя…
Предатель, думал я, дожидаясь, когда раздастся скрип его отворяемой и затворяемой двери. Предатель. Как легко мы забываем. Я буду поблизости. Как же. Лжец.
В тот момент мне не пришло в голову, что я тоже был предателем, что где-то на пляже меня этим вечером ждала девушка, как ждала теперь каждый вечер, и что я, подобно Оливеру, и думать о ней забыл.
Я услышал его шаги на лестничной площадке. Дверь своей спальни я намеренно оставил приоткрытой в надежде, что света из коридора как раз хватит, чтобы он разглядел меня на кровати. Я отвернулся к стене. Все зависело от него. Он прошел мимо моей комнаты, не останавливаясь. Никаких колебаний. Ничего.
Я услышал, как захлопнулась его дверь.
Спустя несколько минут он открыл ее. У меня подпрыгнуло сердце. Я весь вспотел, подушка была влажной. Раздались еще несколько шагов. Потом затворилась дверь в ванную комнату. Если он включит душ, значит у него был секс. Вода застучала по ванне, затем включился душ. Предатель. Предатель.
Я ждал, пока он выйдет из душа. Но он торчал там целую вечность.
Когда наконец я повернулся, чтобы выглянуть в коридор, то заметил, что в комнате кромешная темнота. Дверь была закрыта – и кто-то
Это был всего-навсего сквозняк. Сквозняк захлопнул мою дверь, и сквозняк открывал ее теперь. Пояс, столь издевательски щекотавший мне лицо, оказался не чем иным, как москитной сеткой, задевавшей меня при каждом вдохе. Из ванной комнаты доносился шум воды, хотя прошло уже много часов с того момента, как он пошел в душ. Нет, шумел не душ, а смывной бачок. Иногда он ломался и, наполнившись, периодически сам спускал воду, затем наполнялся опять и снова опустошался, и так раз за разом на протяжении всей ночи. Выйдя на балкон, я различил мягкую голубизну моря. Наступил рассвет.
Я проснулся снова через час.
За завтраком я как обычно делал вид, что не замечаю его. Первой на него взглянула мать и тут же воскликнула, Ma guardi un po’ quant’`e pallido, выглядите слегка утомленным! Несмотря на ироничные ремарки в его адрес она по-прежнему обращалась к нему официально. Отец окинул его взглядом и снова уткнулся в газету.
– Дай бог, чтобы ты остался в выигрыше прошлым вечером, иначе мне придется отвечать перед твоим отцом.
Оливер вскрыл яйцо всмятку, постучав по его верхушке плашмя чайной ложкой. Он до сих пор не научился.
– Я никогда не проигрываю, проф.
Он говорил, обращаясь к яйцу, в то время как отец разговаривал с газетой.
– Твой отец одобряет?
– Я сам плачу за себя. Еще со средней школы. Так что осуждать меня он не может.
Я завидовал ему.
– Много выпил вчера?
– Да, и не только.
Теперь он намазывал масло на хлеб.
– Не уверен, что хочу знать, – сказал отец.
– Вот и мой отец тоже. И, если честно, мне самому не хочется вспоминать.
Это говорилось для моих ушей? Слушай, у нас ничего не получится, и чем скорее ты это уяснишь, тем лучше будет для всех.
Или это лишь дьявольское позерство?
Как же я восхищался людьми, которые говорили о своих пороках, как о дальних родственниках, с которыми они научились мириться, не имея возможности полностью отречься от них. Да, и не только, Мне не хочется вспоминать, также как Я себя знаю, намекали на ту область человеческих переживаний, куда был доступ у других, но не у меня. Вот бы я и мог однажды в сиянии утренней славы сказать, что не хочу вспоминать, чем занимался ночью. Интересно, что включало в себя «не только», потребовавшее лезть в душ? Или ты принял душ, чтобы взбодриться, потому что иначе силы оставили бы тебя? Или хотел забыться, смыть все следы ночной грязи и упадка? А, чтобы после объявить о своих пороках, отмахнувшись от них, запить все абрикосовым соком, выжатым артритическими пальцами Мафальды, и потом облизать губы!