Назови меня своим именем
Шрифт:
– Что можно сказать о твоей жизни, в таком случае?
– Отчасти – только отчасти – это была кома, но я предпочитаю называть это параллельной жизнью. Звучит лучше. Проблема в том, что у большинства из нас есть даже не одна параллельная жизнь.
Может, под влиянием алкоголя, или правды, или из-за нежелания сводить все к абстрактным рассуждениям, я почувствовал, что должен сказать ему – потому что настал подходящий момент, потому что я вдруг понял, что приехал именно за этим:
– Ты единственный человек, с кем я хотел бы проститься перед смертью, потому что только тогда то, что я называю своей жизнью, обретет хоть какой-то смысл. И если я однажды услышу, что ты умер, моя жизнь,
– Нет, параллельная жизнь.
Кажется, все печали моей жизни вдруг решили слиться в эту одну. Я должен был отогнать ее. И если он не заметил, то, возможно, потому что сам был несвободен от нее.
Следуя внезапному порыву, я спросил, читал ли он роман Томаса Харди «Возлюбленная». Нет, не читал. О мужчине, который влюбляется в женщину, а та бросает его и годы спустя умирает. Он приезжает в ее дом и знакомится с ее дочерью, в которую также влюбляется, тоже теряет ее и через много лет встречает ее дочь, в которую влюбляется.
– Проходят ли такие вещи бесследно, или иногда им требуются поколения и целые жизни, чтобы изгладиться?
– Я бы не хотел, чтобы мой сын оказался в твоей постели, или чтобы твои, если они у тебя будут, оказались в постели моего сына.
Мы усмехнулись.
– А наши отцы?
Он подумал мгновение, потом улыбнулся.
– Чего я не хочу, так это получить от твоего сына письмо с плохими известиями: И кстати, к настоящему прилагаю почтовую открытку, которую отец просил вернуть вам. И еще я не хочу отвечать что-нибудь вроде: Можешь приезжать, когда пожелаешь, уверен, он хотел бы, чтобы ты остановился в его комнате. Обещай мне, что этого не случится.
– Обещаю.
– Что ты написал на обороте открытки?
– Это должен был быть сюрприз.
– Я слишком стар для сюрпризов. Кроме того, сюрпризы всегда содержат тайный умысел, способный причинить боль. Я не хочу боли, не от тебя. Скажи мне.
– Только два слова.
– Дай, угадаю: Если не после, то когда?
– Я сказал два слова. К тому же, это было бы жестоко.
Я подумал еще немного.
– Сдаюсь.
– Cor cordium, в тайниках сердца. Никогда в жизни не говорил никому ничего более правдивого.
Я не сводил с него взгляда.
Хорошо, что мы были в общественном месте.
– Нам пора. – Он потянулся к своему плащу, свернутому рядом на сиденье, и начал вставать.
Я собирался проводить его до выхода из вестибюля, а потом встать и смотреть, как он уходит. С минуты на минуту мы попрощаемся. Вот сейчас у меня отнимут какую-то часть моей жизни и уже не вернут никогда.
– Что если я провожу тебя до машины? – сказал я.
– Что если бы ты пришел на ужин?
– Что если бы.
Снаружи быстро темнело. Мне нравились спокойствие и провинциальная тишина, гаснущий отблеск заката на вершинах холмов, опускающиеся над рекой сумерки. Край Оливера, подумал я. Пестрые огни на другом берегу отражались в воде, напоминая мне «Звездную ночь над Роной» Ван Гога. Ощущение осени, начала учебного года, бабьего лета и, как всегда в летние сумерки, томительное ощущение незаконченных летних дел, несделанных домашних заданий и неизменная иллюзия того, что все лето
Я попытался представить его счастливую семью, сыновей за уроками или вваливающихся домой после поздней тренировки, угрюмых, громко топающих грязными ботинками. Какие только клише не проносились у меня в голове. Вот человек, в доме которого я останавливался, когда жил в Италии, скажет он, последует раздраженное фырканье двух подростков, которым по барабану человек из Италии или дом в Италии, но которые испытали бы шок, услышав, Ах да, кстати, он был почти вашим ровесником тогда и занимался тем, что по утрам транскрибировал «Семь слов Спасителя на кресте», а ночью пробирался в мою комнату, и мы трахались до потери сознания. Так что поздоровайтесь и будьте вежливы.
Потом я подумал, как буду возвращаться поздно вечером вдоль освещенной звездами реки в этот убогий старый отель на берегу, который должен был напомнить нам обоим о бухте в Б., и о звездных ночах Ван Гога, и о той ночи, когда он сидел на камне, а я подошел и поцеловал его в шею, и о последней ночи, когда мы шли вместе вдоль берега, чувствуя, что никакое чудо уже не сможет отложить его отъезд. Я представил, как еду в его машине и спрашиваю себя, Кто знает, захочу ли я, захочет ли он, возможно, последний стаканчик все решит, прекрасно зная, что на протяжении всего ужина мы будем думать об одном и том же, надеяться, что это случится, молиться, чтобы этого не случилось – я буквально читал это на его лице, представляя, как он отводит взгляд, пока открывает бутылку вина или меняет музыку, потому что он тоже уловит мысль, мелькнувшую у меня в голове, и захочет, чтобы я знал, что он задается тем же вопросом, ибо пока он будет наливать вино своей жене, мне, себе, мы оба наконец поймем, что он был в большей степени мной, чем я сам когда-либо, потому что, когда он становился мной, а я им в нашей постели столько лет назад, он был и всегда будет, даже после того, как все развилки в жизни сделают свое дело, моим братом, другом, отцом, сыном, супругом, любовником, мной. За те недели, что мы провели вместе тем летом, наши жизни лишь едва соприкоснулись, но мы оказались на другой стороне, где время останавливается и небеса снисходят до земли, даря частичку того, что божьей волей с рождения принадлежит нам. Мы старались не замечать этого. Мы говорили обо всем кроме. Но мы всегда знали, и молчанием теперь лишь больше подтверждали это. Ты и я, мы дотянулись до звезд. А это дается только однажды.
Прошлым летом он, наконец, вернулся. На одну ночь, по пути из Рима в Ментону. Такси подъехало к дому по обсаженной деревьями аллее и остановилось примерно там же, где двадцать лет назад. Он появился из машины с ноутбуком, огромной спортивной сумкой и большой коробкой в подарочной обертке.
– Для твоей матери, – сказал он, перехватив мой взгляд.
– Лучше скажи ей заранее, что внутри, – сказал я, помогая внести его вещи в холл. – Она стала подозрительной.
Это опечалило его.
– Прежняя комната? – спросил я.
– Прежняя, – подтвердил он, хотя мы уже обговорили все по электронной почте.
– Прежняя так прежняя.
Я не горел желанием идти наверх вместе с ним, а потому обрадовался, когда услыхавшие такси Манфреди и Мафальда приковыляли из кухни, чтобы поприветствовать его. Вихрь объятий и поцелуев снял некоторую скованность, вызванную у меня его приездом. Я хотел, чтобы их бурные приветствия заняли первое время его визита. Что угодно, лишь бы не сидеть друг напротив друга за кофе, дожидаясь, когда будут произнесены два неизбежных слова: двадцать лет.