Назови меня своим именем

Асиман Андре

Кто-то приближался к камням. Я попытался подумать о чем-нибудь, чтобы развеять грусть, и мне в голову пришел забавный факт, что у нас с Вимини разница в возрасте ровно та же, что и у нас с Оливером. Семь лет. Через семь лет, подумал я, и вдруг почувствовал судорожный спазм в горле. Я нырнул в воду.

Телефонный звонок раздался после ужина. Оливер добрался благополучно. Да, в Нью-Йорке. Да, та же квартира, те же люди, тот же шум – к несчастью, та же музыка, льющаяся с улицы – вам, наверно, слышно. Он высунул трубку в окно и дал нам насладиться латиноамериканскими ритмами Нью-Йорка. Сто четырнадцатая улица, сказал он. Собирается вечером сходить куда-нибудь с друзьями. Мать с отцом разговаривали с параллельных телефонов из гостиной, я – из кухни. Здесь? Ну, сам знаешь. Обычный ужин с гостями. Только что ушли. Да, здесь тоже очень жарко. Отец выразил надежду, что это принесло свои плоды. Это? Проживание с нами, пояснил отец. Лучшее, что со мной случалось. Если бы можно

было, я бы вскочил в тот же самолет не меняя рубашку, только захватил бы купальные плавки и зубную щетку. Все рассмеялись. С распростертыми объятиями, caro [41] . Шутки сыпались с обеих сторон. Ты знаешь нашу традицию, пояснила мать, ты непременно должен вернуться, хотя бы на пару дней. Хотя бы на пару дней означало не более, чем на пару дней – но она говорила искренне, и он знал это. «Allora ciao, Oliver, e a presto, ну счастливо, Оливер, и до скорого», – сказала она. Отец почти в точности повторил ее слова, затем добавил: «Dunque, ti passo Elio – vi lascio, теперь оставляю тебя с Элио». Я услышал щелчки двух телефонных аппаратов, линия была свободна. Как тактично со стороны отца. Но внезапно оказавшись в одиночестве перед разделявшим нас временным барьером, я ощутил скованность. В полете все было хорошо? Да. Еда отвратительная? Да. Думал ли он обо мне? Я исчерпал все вопросы и не нашел ничего лучше, как спросить об этом. «А ты как думаешь?» – уклонился он от ответа, как будто боялся, что кто-нибудь может случайно снять трубку. Вимини передает ему привет. Очень расстроена. Завтра куплю ей что-нибудь и отправлю экспресс-почтой. Никогда не забуду Рим, до конца моих дней. Я тоже. Тебе нравится твоя комната? Как сказать. Окно выходит на шумный внутренний двор, нет солнца, негде развернуться, не знал, что у меня столько книг, кровать теперь слишком маленькая. Вот бы мы могли начать все сначала в той комнате, сказал я. Высовываться вечерами в окно, плечом к плечу, как тогда в Риме – каждый день моей жизни, сказал я. Моей тоже. Рубашка, зубная щетка, нотная тетрадь, и я вылетаю, так что не искушай меня. Я взял кое-что из твоей комнаты, сказал он. Что? Никогда не догадаешься. Что? Сам поищи. А потом я произнес: Я не хочу тебя потерять – не потому что мне хотелось сказать ему это, но потому что молчание бременем легло между нами, и так было проще всего заполнить паузу – поэтому я сказал это. Мы будем писать друг другу. Я буду звонить с почты, меньше шансов, что нас подслушают. Зашла речь о Рождестве или о Дне благодарения. Да, на Рождество. Но его мир, до той минуты казавшийся отделенным от моего лишь тонкой мембраной, не толще полоски кожи, снятой однажды с его плеча Кьярой, вдруг отодвинулся от меня на несколько световых лет. К Рождеству все может измениться. Дай мне в последний раз послушать шум из твоего окна. Я услышал треск. Дай мне услышать звук, который ты издал, когда… Слабый, приглушенный звук – вдруг соседи услышат, сказал он. Мы рассмеялись. Кстати, они меня ждут, я должен идти. Лучше бы он вообще не звонил. Мне хотелось, чтобы он снова произнес мое имя. Я собирался спросить его, теперь, когда мы были далеко друг от друга, что произошло между ним и Кьярой. Я также забыл спросить, куда он положил свои красные купальные плавки. Скорее всего, он забыл и увез их с собой.

41

Дорогой. (ит.)

Сразу по окончании нашего разговора я поднялся к себе, чтобы проверить, что он забрал, что будет напоминать ему обо мне. Потом увидел светлое пятно на стене. Господи. Он взял вставленную в рамку старую почтовую открытку с изображением уступа Моне, датированную приблизительно 1905 годом. Один из предыдущих летних гостей откопал ее на каком-то блошином рынке в Париже два года назад и послал мне в качестве сувенира. Поблекшая цветная открытка изначально была отправлена в 1914 году – на обороте имелось несколько торопливых, пожелтевших строчек на немецком, адресованных некоему доктору в Англии, рядом с которыми американский студент черными чернилами написал послание для меня – Вспомни обо мне однажды. Открытка будет напоминать Оливеру о том утре, когда я впервые признался. Или о том дне, когда мы проезжали мимо уступа, делая вид, что не замечаем его. Или о том дне, когда мы решили устроить там пикник и поклялись не прикасаться друг к другу, чтобы получить большее наслаждение лежа в постели позже днем. Я хотел, чтобы картинка находилась у него перед глазами все время, всю его жизнь, напротив рабочего стола, постели, везде. Вешай ее повсюду, где бываешь, думал я.

Разгадка пришла ко мне ночью, во сне, как обычно. До тех пор я об этом не задумывался. И тем не менее все было у меня под самым носом целых два года. Его звали Мейнард. Однажды после обеда,

очевидно, зная, что все в доме отдыхают, он постучал в мою стеклянную дверь и спросил, нет ли у меня черных чернил – у него закончились, а он пользовался только черными, как и я, насколько ему было известно. Он зашел в комнату. В одних купальных плавках я подошел к столу, взял пузырек и протянул ему. Возникла неловкая пауза, в течение которой он просто стоял и смотрел на меня, затем взял пузырек. Тем же вечером он оставил флакон перед моей балконной дверью. Любой другой постучал бы снова и отдал его мне лично. Мне тогда было пятнадцать. Но я не отказал бы ему. Во время одной из наших бесед я рассказывал ему о своем любимом месте в горах.

Я даже не думал о нем, пока Оливер не стащил его открытку.

После ужина я заметил отца на его привычном месте за столом для завтрака. Он отвернул кресло от стола и сидел лицом к морю, на коленях у него лежала корректура его последней книги. Он, как всегда, пил ромашковый чай, наслаждаясь вечером. Рядом стояли три больших свечи с ароматом цитронеллы. Сегодня было особенно много комаров. Я спустился, чтобы присоединиться к нему. В это время мы частенько сидели вместе, но за последний месяц я забросил наши посиделки.

– Расскажи мне о Риме, – попросил он, увидев, что я собираюсь сесть. В эти минуты он обычно позволял себе выкурить последнюю сигарету за день. Он слегка небрежным жестом отложил рукопись, как бы говоря «а теперь перейдем к интересной части», и стал прикуривать сигарету от одной из свечей. – Итак?

Рассказывать было не о чем. Я повторил то, что уже рассказал матери: отель, Капитолий, вилла Боргезе, базилика святого Климента, рестораны.

– Много ели?

Я кивнул.

– И пили тоже много?

Я снова кивнул.

– Делали вещи, которых не одобрил бы твой дедушка?

Я усмехнулся. Нет, не в этот раз. Я рассказал ему о случившемся возле статуи Пасквино. «Подумать только, перед «говорящей» статуей!»

– Кино? Концерты?

У меня закралось подозрение, что он к чему-то ведет, быть может, сам того не осознавая. По мере того как его вопросы постепенно подбирались к главному, я почувствовал, что уже готовлю обходные пути, задолго до того, как он загонит меня в угол. Я говорил о вечной грязи и убогом состоянии римских площадей. Зной, непогода, пробки, слишком много монахинь. Такая-то церковь закрылась. Повсюду мусор. Отвратительные реконструкции. Я жаловался на людей, на туристов, на микроавтобусы, в которых они приезжали несметными полчищами, обвешанные камерами и бейсбольными кепками.

– Видел какие-нибудь из частных внутренних двориков, о которых я тебе говорил?

Кажется, нам не удалось посмотреть ни один из названных им частных внутренних двориков.

– Отдали за меня дань уважения статуе Джордано Бруно? – спросил он.

Определенно. Там нас тоже едва не стошнило тем вечером.

Мы рассмеялись.

Крошечная пауза. Еще одна сигаретная затяжка.

Вот сейчас.

– Вы двое очень сдружились.

Я не ожидал, что он пойдет напрямик.

– Да, – ответил я, стараясь, чтобы мое «да», повисшее в воздухе, несло на себе налет отрицания, подавленного в последнюю минуту. Я надеялся, что он не уловил в моем голосе несколько враждебное, уклончивое, вымученное Да, и что?

Еще я ожидал, что он ухватится за невысказанное Да, и что? в моем ответе, чтобы упрекнуть меня, как он это часто делал, за грубость, безразличие или нетерпимость к людям, которые имеют все основания считать себя моими друзьями. Затем он мог добавить свою избитую фразу о том, как редка настоящая дружба, и что даже если с людьми в итоге оказывается непросто, все-таки, в большинстве своем они желают добра, и в каждом есть что-то хорошее. Человек не подобен острову, нельзя отгородиться от всех, человеку нужен человек, бла бла бла.

Но я не угадал.

– Ты достаточно умен, чтобы не понимать исключительность и уникальность того, что между вами было.

– Оливер это Оливер, – сказал я, как будто это объясняло все.

– Parce que c’'etait lui, parce que c’'etait moi, [42] – добавил отец, цитируя всеобъемлющее объяснение Монтеня его дружбы с Этьеном де ла Боэти.

Я же в свою очередь подумал о словах Эмили Бронте: Потому что он больше я, чем я сама.

42

Потому что это был он, потому что это был я. (фр.)

– Оливер очень умен… – начал я. И снова фальшивой нотой вкралось предательское «но», повисшее невысказанным между нами. Что угодно, только бы уйти от этой темы.

– Умен? Я говорю не только об уме. То, что между вами было, не имеет отношения исключительно к интеллекту. У него добрая душа, и вам обоим повезло, что вы встретили друг друга, потому что у тебя тоже добрая душа.

Отец никогда не высказывался в таком ключе. Это обезоружило меня.

– Думаю, он намного добрее меня, папа.