Назовите меня Христофором
Шрифт:
Милые вы мои, вдруг с жаром заговорил Денисов. Ну не я ж этот чертов капитализм построил! А что — раньше? Раньше! Раньше социализм был. Потом его на помойку! А сейчас кто во власти? Знаете? Но вы ведь тоже власть, с сомнением покачали головами старушки. Да какая я власть, отчаянно махнул рукой Денисов. Дак зачем вы тогда нам нужны? А я и сам не знаю. Работаю как «Скорая помощь». Если уж совсем непроханже — вот и идут ко мне. Я спасаю. Тому путевку в детский садик достать, тому сантехника вызвать. А не всегда удается, честно вам скажу. С этими крокодилами воевать — сил не хватает. И глаза старушек подобрели, и засветилось в них доверие. Эх, тяжело жить! Да мы выкручиваемся. В продмаге — что подешевле смотрим. В секонд-хенд ходим, выбираем обноски, что негритяне нам присылают. А правда, что у ваших-то часы за полмиллиона? И, говорят, они в ресторанах питаются? А мы вот одни макароны едим.
Старушки твердо сказали, что подумают.
Денисову было стыдно. Слово «депутат» стало чуть ли не ругательным. И чиновника, и депутата люди видели как одну шайку-лейку, которая только и жирует на беде народной. И не без помощи телевидения, которое для многих единственная услада и которое, гадство, формирует. И, как подозревал Денисов, вовсе не случайно. Впрочем, депутаты сами давали повод для злословия. Кто при встрече хамит, а кто и вовсе недоступен. Но если чиновника назначают, то депутата-то выбирают сами люди! Вот ведь парадокс. Какое право получили — право выбора! Ввели местное самоуправление. И что? Жители двора требуют: поставьте скамейку, а то присесть негде! Напрягся, побегал, поставили-таки скамейку. Скоро пошли жалобы: сидят колдыри, пьют, мат стоит… Уберите скамейку! И так во всем неразбериха.
Он, конечно, работал честно, не задумываясь. Разбирал обращения и составлял на них письма в администрацию района. Если его приглашали на встречу, приезжал, внимательно выслушивал горячие речи и опять составлял письма в администрацию, в прокуратуру, в правительство, а иногда и самому президенту. Он даже внимательно выслушивал жалобщиков, на которых соседи наводили из своих квартир таинственные аппараты, испускающие лучи смерти (только кастрюля на голове и спасает, Петр Степаныч, но ведь так невозможно жить, примите меры!)
На заседаниях думы больше молчал, но если говорил о чем-нибудь, то, как ему казалось, по делу и с угрюмым нажимом. Он настаивал, что пора уже прекратить спрашивать с бедного обывателя, что он сделал для родины, и давно уже задаться вопросом, а что родина сделала для него — несчастного маленького человека; И чувствовал себя вполне порядочным человеком.
Но всерьез Денисов задумывался, когда его честность начинала угрожать благополучию его семьи. Семью надо было содержать. И тогда он растерянно искал компромисса. И слушал, что ему нашептывал на ухо в коридоре его партайгеноссе, или как с нажимом требовал поведения его шеф, или звонил по мобильнику кто-то важный и сильный из администрации, связанный с шефом незримыми деловыми нитями, и бодро так советовал координировать свои действия с лидером фракции, намекая, что с Савловым все согласовано. И Денисов отступал, обрушивая принципы куда-то в бездну души своей, где, как ему казалось, они его не будут беспокоить. И, поступив так, он опять честно себе признавался, что поступил как сукин сын, и вздыхал — инстинкт самосохранения. И говорил себе, что надо бы как-то по-другому, надо бы как-то честнее — ведь что-то есть в этой жизни очень важное, может быть, даже важнее семьи, но пугался и бежал этой мысли. А вечером шел в подвальчик и покупал уже не мерзавчик, а чекушку. А то и поллитровку. И что Савлов хороший, что он работает на благо людей, Денисов сначала убеждал себя сам, потом стал убеждать других.
Денисов вышел из машины. Возле высокого крыльца первого подъезда девятиэтажного дома собралась изрядная толпа. Его тетушки уже вели агитацию, но люди стояли мрачные и насупленные. Тут же был и верный помощник Андрюша.
Денисов подошел, поздоровался. Рядом возник бодрый старичок и повел Петра Степановича в подъезд. Народ вскрикнул:
— Эй, Панфилов! Куда депутата поволок?
Тот только рукой махнул, сейчас, дескать.
Гаже этого подъезда Денисов не видал ничего. Когда-то синие стены были облуплены, подъездные стекла повыбиты, но, несмотря на холод, настойчивый запах помойки стоял на всех этажах.
— Вот. Заварили мусоропровод. Куды девать мусор? Баки поставили в ста метрах от дома. Так кто ж пойдет? Так мы у подъезда и бросаем. Надо бы как-то вывезти. Помогите!
— А зачем же у подъезда бросать? — удивился Денисов. — Ведь крысы разведутся.
— Уже развелось! И житья от них нет! — радостно подхватил бодрый старичок Панфилов.
— А чего в баки не носите? — недоумевал Денисов.
— Так далеко! Это ж метров сто будет. Ну, кто пойдет? Ну ладно я. Ходил на помойку
— Так ваши же соседи и ставят, — рассудительно сказал Денисов. — Вы с ними не пробовали договориться? Вы же сообщество. Сила.
Но старичок только плечами пожал.
— Да как с ними договоришься? Они вон все — крутые.
— Андрюша! Запиши все предложения, — кивнул Денисов помощнику. И тот быстро стал черкать в толстой амбарной книге.
— Мы обязательно рассмотрим все ваши вопросы, — сказал Денисов старичку. — Как только выборы закончатся — мы сразу все эти ваши наказы оформим как надо и главе района запросы пошлем.
— Э-э! — насмешливо протянул старичок. — Мы к главе района не раз уж обращались. Обещают оне, а так ничего и не делают.
И я вашу помойку разгребать не буду, вдруг отчаянно подумал Денисов. Ну что за свинство! Навалили выше крыши, а теперь — давай, депутат, разгребай! Он внутренне озлился, но виду не подал.
— Пойдемте вниз, там ждут.
И они сошли вниз по грязным бетонным ступеням и вышли на высокое крыльцо.
Общество было непростое. Это Денисов понял сразу. Людей сдерживала денисовская гвардия — тетушки-агитаторы во главе с Венерой-бригадиршей. Они уговаривали людей послушать, что скажет депутат, вот он вышел, смотрите, он наш, наш и сейчас ответит на все ваши вопросы, но люди хотели говорить сами. И не успел Денисов открыть рот, как его засыпали вопросами, которые и вопросами-то не были, а были просто ором замордованных жизнью людей. Вот что эт придумали? А? Монетизация! Вот были льготы! А сейчас-то что? Опять нас ограбили! А на пенсию-то в четыре двести поезди-ка! А в больницу-то надо с двумя пересадками! Кто эт придумал? Толпа напирала, бурлила, люди злобно спрашивали с власти, которую на сей момент представлял Петр Степанович Денисов, депутат по 36 избирательному округу, четыре года представлявший жителей этого округа в городской думе, и выплескивали на обескураженного депутата накопившуюся злобу и гнев. И были в их ярости и беспросветная кухонная нищета, и нечищенные дороги, и разбитые дворы, и загаженные подъезды, и унижение в бесконечных кабинетах власти, и невозможность дальше так жить и терпеть эту жизнь, потому что жизнь уже кончается, а терпенье закончилось уже давно. И не верят они обещаньям, а верят только делам, а дела нашей власти говорят сами за себя: люди для нее, для этой власти, непонятно откуда взявшейся, просто мусор. Я пятьдесят лет на заводе отработал, хрипел в лицо Денисову дед, а пенсия у меня — пять тыщ! А за квартиру половину отдай! А теперь еще и бесплатный проезд отменили! Кто это придумал? Губернатор? А сколько губернатор получает? А? Вот пишут, что сто двадцать восемь тыщ! Это справедливо?
Пенсионеры первых рядов неожиданно подняли свои палки, как ружья, и пошли в штыковую атаку на бедного Денисова, которому не давали и слова сказать. Если бы моя воля, надрывался дед, я бы всех их — и мэра вашего, и губернатора, и всю эту сволочь — расстрелял бы! Поставил бы к стене — и расстрелял бы! Дед совсем взъярился и, дрожа от ненависти, стал тыкать своей палкой с острым шипом на конце прямо в лицо Денисову. Тот побелел, но ни шагу назад не сделал. Бригадирша-татарочка стала оттеснять деда, воркуя дружелюбно, ты что, ты что, Скобченко? Он-то здесь при чем? Ты что ж с палкой-то на нашего? Петр Степанович оглядел толпу и вдруг заметил крепкого парня в хромовой куртке и синих джинсах, смотрящего на него с мутным вниманием. Он стоял за толпой, он явно просто проходил мимо, но крики стариков привлекли его внимание. Парень поматывал крупной башкой, пьяно морщил лоб, узил глаза — и вдруг стал решительно проталкиваться сквозь говорливую толпу, и была в нем такая злобная решительность, что вдруг Денисову стало ясно: что-то будет. Он тихонько шепнул Андрюше:
— Позови Василича.
Сам же собрался в пружину и, не теряя из поля зрения кожаную куртку, стал объяснять старикам, и в первую очередь яростному Скобченко, что монетизация — это решение российского правительства, что он сам против нее, потому что видит глупость этого решения и недальновидность. Он стал рассказывать про социальные льготы в других капиталистических странах и как там у них заботятся о стариках, но это еще больше разожгло людей. А хромовая куртка уже была рядом. На Денисова уставились бешеные светло-голубые глаза, бледное лицо парня было искажено истерикой, которая еще не вырвалась наружу, но уже подкатывала к кадыкастому горлу. Монезация, захрипел парень, в натуре! Мама бедная! Ты, падла, замутил? Мама моя… Он был пьян, но пьян не настолько, чтобы качаться и падать, был он ловок и налит какой-то потаенной силой, какая встречается у блатных, ведущих серьезный разговор. Монезация! С-сука! Парень сунул руку в карман.