Названные
Шрифт:
– Ты. Не. Лучшая, – тихо отчеканивает Джеминай.
– А кто лучшая? – рыжая Шу откровенно хохочет. – Эта твоя жидкая блондинка?
– Нет, – еще тише говорит Джеминай.
– А кто же?
Джеминай молчит. Перед его глазами опять мелькают воспоминания: бархатистая кожа с медным отливом, блестящие кривоватые зубы и глаза, наполненные кипящей лавой.
– Запомни, Джеминай, – голос рыжей Шу становится жестким. – Со мной так не поступают. Понял? Ты меня понял?
Джеминай бросает телефон на диван, закрывает глаза, трет лоб ладонью. «Со мной так не поступают». Именно это он скажет Гале, когда встретится с нею снова. Он встретится. Он найдет способ встретиться. Он не пойдет больше туда, где видел ее в первый и последний раз, но закончить начатое,
***
Чтобы попасть на пустырь, надо ехать полтора часа. За границей города начинается промзона, за нею – лесополоса, а дальше – «заброшка», дорога к фабрике переработки вторсырья, но самое главное – пустыри. Второй час гоняет Шу на своем стареньком мотоцикле по пересеченной местности. Два часа бесцельной езды, скачек по кочкам и ямам, в полной экипировке. Хотя почему бесцельной? Когда-то, еще в детстве, Шу постоянно слышала от бабушки совет по приведению содержимого головы в порядок. Чтобы мысли в голове устроились в нужной последовательности, нужно этой головой хорошенько встряхнуть. И бабушка говорила отнюдь не о задачках для ума, нет – она всегда имела в виду физическую активность на грани термоядерного синтеза. Танцы до кровавых мозолей. Плавание до судорог. Прыжки на батуте до потери координации.
Два часа Шу выжимает максимум из полуживого байка. Надо же, наконец, узнать, на что реально способна эта развалюха. Глаза застят слезы досады и раздражения. Она подлетает над сиденьем и думает про Джеминая. Сидит, несчастное животное, бесконечно курит, пьет кофе галлонами, натирает свои беленькие кроссовочки, аккуратно проектирует модные здания с помощью специальных программ, в дождь дальше террасы ни-ни, весь такой стерильный, чистый, наверняка девственник. Пьет он, видите, ли. Курит. Даже сигареты выбирает исключительно с белым фильтром. Странно, что в пальцах держит, без мундштука. Хотя какая ей разница. Просто непонятный он какой-то. Но хороший. И вроде не совсем задвинутый сноб, не сильно фиксируется на названных, хотя и не без избирательности.
Выразительный оглушающий хлопок сбивает Шу с мысли. Подлетая над очередной кочкой, мотоцикл басом рявкает, чем-то резко хлопает, выстреливает облаком зловонного дыма и приземляется, в последний раз кашлянув двигателем.
– Вот черт! – Шу слезает, крутит браслет на левой руке. – Вот же черт, а? Продам я тебя на запчасти, ох продам!
К одиннадцати вечера Шу с горем пополам доводит мотоцикл до своих ворот. Швыряет на землю шлем, сбрасывает куртку. На подкашивающихся ногах заходит в дом. От входной двери до ванной образуется дорожка из ботинок, штанов, футболки и нижнего белья. Шу стоит под струями горячего душа и в голове ее зияет блаженная пустота. Усталость выдавила из ее мозга все мысли и переживания. Вместо них под черепной коробкой шумит море – «шшшу-у-у-у… шшшу-у-у-у…»
***
Шу едет к бабушке. Автобус останавливается в квартале от ее дома. Впервые Шу шагает по этой улице с тягостным ощущением того, что идет на официальный прием. «Мы», – сказала бабушка тогда, а потом исправилась – «они». То есть, она или как бы не с ними, или как бы не признается. Значит – в любом случае лукавит. Это как минимум.
Непринужденный разговор не задается сразу же. Даже приветственные поцелуи получаются холодными и клеклыми, как остывший непропеченный пирог. «Сырое тесто у тебя в голове!» – вспоминает Шу голос рыжей тезки.
– Шу, – бабушка ставит перед Шу ее любимую чашку. – Я не осуждаю лично тебя. Я вообще не люблю осуждать и обсуждать. Но моя компания, мои друзья, да и я сама – мы не готовы сближаться с… с кем-либо из названных.
–
– В том-то и дело, что ты всегда была Шу. И я знаю – догадываюсь – как связан и твой переезд к морю, и принятие имени Шу как единственного, и… Но ты – скорее исключение, нежели правило. У них другие мотивы. Ты просто взяла себе свое имя. А они придумывают.
– «У них!» – на лице Шу мелькает горькая ухмылка. – У них. Опять эти слова. «Они». Все, кто не «мы».
Бабушка молчит и внимательно смотрит на Шу.
– Шу, ты знаешь о квоте?
– Нет.
– Квота для тех, кто хочет назваться. Им дают нечто вроде испытательного срока. В квоту попадают люди, у которых есть какие-то мелкие просчеты, в основном финансового характера. Им дается то ли год, то ли полтора на идеальную законопослушность. Маячки на смартфоны для отслеживания перемещений. Комендантский час. Контроль профилей в соцсетях. Их загоняют в жесточайшие рамки абсолютного послушания. Прилежность, благопристойность, отчет о каждой сделке, каждой услуге, чуть ли не налоги на прибыль с гаражной распродажи. Ты понимаешь, что это значит?
– Что? – Шу не шевелится. Сжимает пальцами пустую чашку. Спина напряжена.
– Родная моя, государство штампует законопослушное поколение. Идеальных граждан, которые будут без сомнений выполнять любое указание. Снижение количества правонарушений. Тупое законопослушное стадо, с которым можно делать все что заблагорассудится.
Шу молчит и крутит браслет на левом запястье.
– Шу, ты знаешь, что среди названных практически нет людей старше тридцати пяти лет, да даже старше тридцати – меньшинство? Это принцип привычки – условного рефлекса, если хочешь. Ты привыкаешь быть идеальным, послушным, выполнять все требования и не создавать неудобств. Те названные, кому сейчас восемнадцать, двадцать три, двадцать девять – они же носятся со своей порядочностью, как курица с яйцом, они сделали из нее фишку, они создают тусовки, в которые так хочется попасть взрослеющим подросткам, и те из кожи вон вылезут, чтобы там оказаться. Это механизм манипуляции социумом. Ты немного не от мира сего, ты проворонила эту массированную атаку, когда началась раскрутка программы, искусственная шумиха, подача идеи в рамках «выделись, стань собой, решай, кто ты, будь особенным». И они найдут способ оживить эту идею, когда года через два интерес станет постепенно угасать, поверь мне. Но за это время, пока жаждущие будут выдерживать очередь по квоте, законопослушность уже просто войдет у них в привычку.
– Ну и что?
– Шу, это воспитание социума. Воспитания с целью любых дальнейших манипуляций им. Роботизированное мышление. Люди-программы.
– Ба…
– А ты думала, родная, что это все ради удобства молодежи? Не смеши меня. Мы прошли через панк, культуру хиппи, массовый фитнес-психоз, бодипозитив, культ психоаналитики, сексуальную революцию и асексуальную одежду, нас уже ничем не взять. Но можно сыграть на простом. На опосредованной самоидентификации. Не живи с именем, которое тебе навязали родители, отделись от всех. Иллюзия свободы для того, чтобы в итоге отнять ее. С внешностью уже ничего не сделать, бунт надоел – остается зайти с другой стороны.
Шу отпускает чашку, кладет руки на колени. Ей кажется, что из нее выходит вся жизнь, все силы, весь воздух. Бабушка озвучила то, что так мучило ее с момента попадания в тусовку, когда рыжая Шу отчитала ее за выбор имени и безответственное отношение к идее. Боги, они сами не понимают, что именно их так привлекает и заводит.
Шу поднимает взгляд на бабушку:
– Ба. Почему ты раньше со мной об этом не говорила?
– Повода не было, – холодно отвечает бабушка. – Ты ни разу не напрашивалась в гости, когда у меня друзья. Ты не спрашивала совета, когда подавала документы на новое имя. Ты не настаивала на совместных прогулках. И, в конце концов, ты нигде не тусовалась, и я была за тебя спокойна.