Названные
Шрифт:
– Я знаю. Просто мне хочется похвастаться моей восхитительной ба.
– Родная, это бессмысленно. На меня уже и так много лет глазеет весь город. Потому я и стараюсь держаться там, где не бывает многолюдно. – Бабушка хохочет, потом легко встает, потягивается. – Идем в дом. Там есть вино и потрясающий сыр. Ты не за рулем?
***
Джеминай умирает. Он умирает, это совершенно точно. Грудь сдавлена. В голове шумит. В глазах серая дымка. Болят руки. Болят ноги. Ноет в области сердца, мучительно. По небритому лицу текут слезы. Надо отстраниться от боли. Надо уйти в себя. Сейчас он одинок
Так, стоп. Это полная фигня. Это набор киношных штампов и приемчики бульварных романов. Дождь, Гала, машина. У него нет машины. У него нет Галы. Он умирает в своей гостиной. У него никого и ничего нет.
Джеминай со стоном шевелится, встает на ноющие ноги. Какая гадость. Сдохнуть на белоснежном диване в мечтах о женщине, так ловко надругавшейся над ним. Он идет, почти ползет, превозмогая боль в теле, в комнату на втором этаже. Здесь ночевала Шу. Он падает на постель и вдыхает запах. Незнакомый запах молодой женщины. Аромат волос? Шлейф парфюма? Не важно. Он дышит, дышит, дышит, вжимаясь лицом в одеяло. Чем пахла Гала? Он не помнит. Чем пахла рыжая Шу? Он не знает, алкоголь стер запахи из его головы.
Его так тянет к этой бледной Шу, к этой простой, понятной, монохромной девушке. Его тянет к ней, и это раздражает. Она тоже не та. Она заменитель Галы второго порядка. Первая – рыжая Шу. Вторая – имя первого заменителя. Обои, имитирующие штукатурку, имитирующие старинные фрески.
И эта отстраненность Шу от Галы его и будоражит. Если убрать промежуточное звено с волосами цвета меди, то между Галой и Шу не останется ничего общего.
Он снова глубоко и медленно дышит, втягивая в себя запах, кажущийся теперь еле различимым. Сердцебиение учащается, становится аритмичным. Прошибает пот. Появляется досадный тремор в руках. Это конец. Это смерть. Это смерть.
Через два часа у него окончательно затекает шея. Он встает и, скуля как раненый шакал, ползет в горячий душ.
***
(61320): Ты придумал это все, да?
(335): Что?
(61320): Про архивариуса, про нечетные и четные числа, всю историю?
(335): За что купил, за то и продаю.
(335): Почему ты не задалась этими вопросами, когда решила назваться?
(61320): Потому что никто не рассказывал мне с бухты-барахты глупые истории про клерков.
(335): Но что сделано, то сделано. Какая тебе теперь разница? Обратно все равно нельзя.
***
Возле отеля шумно. Здесь всегда так. Джеминай и Шу сидят на террасе. Джеминай курит одну за другой и старается не смотреть на свое отражение в зеркальной стене у бара.
– Зачем ты меня сюда притащила? – он страдальчески
– Чтобы ты не сходил с ума.
– Ты понимаешь, что плохо мне? Вот здесь? Мне тошно, меня толпа эта – ну, мутит меня, бесит музыка, эта головная боль…
– Это те самые неплохие диджеи, которых ты мне так хвалил, когда мы познакомились, забыл?
– Был предвзят. Не карауль меня, иди потанцуй.
– Я же не танцую.
– Кстати. А почему ты не танцуешь?
– Ну… – Шу пожимает плечами. – Мне незачем. Я слушаю музыку, получаю удовольствие, и мне хватает. Танец – он же что-то выражает или… компенсирует. Ты слушаешь, из тебя какие-то эмоции рвутся, ты танцуешь. А из меня не рвутся. Мне нравится просто слушать.
– Ты зануда.
– Ты тоже.
– Нет, правда, – Джеминай делает кислое лицо. – Не танцуешь. Не играешь в игры. Все у тебя просто. Ровно. Авантюризма ноль. Эмоций – тоже вроде не особо. Такая… как стакан с водой. Прозрачная, понятная… Полезная вещь, но такие вещи – их не покупают специально, они просто есть и все. Берутся откуда-то. Не знаю…
– А тут, значит, у всех этих названных и законопослушных авантюризма хоть отбавляй, да? И все холерики, как банка с глицерином. Я правильно понимаю?
– Подловила, да… – бормочет Джеминай. Повисает очередная пауза.
– Джеминай. У тебя депрессивный период. Честно – я не знаю, как вести себя с вами, биполярниками, – Шу старается сдержать улыбку, – но это единственное, что пришло мне в голову. Вытащить тебя туда, куда ты ходишь в маниакальном периоде.
– Двоечница. Ты двоечница, – Джеминай закрывает лицо ладонями, трет щеки, глаза. – Из тебя не выйдет психотерапевта. Ты и правда ничего в этом не понимаешь. У меня не настолько махровое расстройство, и к тому же я регулярно лечусь… А может, и настолько махровое, – Джеминай бросает быстрый мрачный взгляд в сторону бара. Шу оборачивается.
Встряхивая рыжими локонами, к ним размашистым шагом идет гостья.
– И как это понимать? – рыжая с лицом гестаповца смотрит на Шу.
– Здравствуй, – Шу протягивает ей руку.
– Иди ты! – рыжая Шу, не глядя на тезку, садится возле Джеминая, показательно громыхнув стулом. – Опять пьешь?
– Что ты хочешь? – Джеминай с досадой подпирает подбородок рукой.
– Идем, поговорим, – рыжая встает, тянет Джеминая за руку.
– Я сейчас, Шу, – Джеминай лениво поднимается и уходит, волоча ноги, за рыжей.
Шу идет в бар. Заказывает джин-тоник с эстрагоном, потом эспрессо, потом еще джин-тоник. С наслаждением пьет, медленно, не успевая опьянеть. Никто ее не беспокоит. Бармен молча берет деньги и уходит к другим посетителям. Никаких разговоров, никаких заигрываний, никаких праздных мужчин и женщин с вопросами о том, сколько у нее цифр. Она очень долго сидит одна.
Джеминай нравится ей. Он сливается с зоной комфорта. Не настаивает на встречах, не заставляет пробовать то, что ей неинтересно. Дает мало советов и редко просит совета тоже. Он говорит только о том, в чем разбирается, не лезет к ней в душу и в постель, не соревнуется. Он называет ее странной, но при этом не обращается с ней как с чудачкой. Он не взывает к жалости, снисхождению, сочувствию – ни к чему такому, что делает людей неискренними и уязвимыми друг перед другом. Он не создает ситуаций, в которых приходится тщательно подбирать слова и обдумывать свой каждый шаг, чтобы не ранить или не быть раненой. Джеминай нравится ей.