Не был, не состоял, не привлекался
Шрифт:
Приятно было встретить одноклассника. Он рассказывал мне истории из своей морской жизни, отводя в них себе скромную роль.
Подводники на Балтийском море несли большие потери, но Жене посчастливилось – не утонул. Его капитан был лихой моряк, герой в бою и Герой юридически. Женя был штурманом. Однажды, рассказал он, лодка шла под водой, на глубине. Женя предупредил капитана, что есть риск задеть какие-то камни. Капитан не внял предупреждению, тогда Женя сказал, что сказанное записывает в журнал и дальше прокладывать курс отказывается. Захлопнул журнал, и в этот момент раздался звук, вроде скрипа. Герой на глазах побелел как скатерть. Авария грозила трибуналом, а этого он боялся больше смерти. Слава Богу, обошлось.
Женя
Война повлияла на характер Жени, он по-прежнему любил юмор, но стал немного грустным. Немудрено, если каждое боевое задание могло закончиться катастрофой. Он рассказал мне любопытную историю. Один подводник напился, набедокурил, был задержан и не попал на свою подлодку, ушедшую на боевое задание. Лодка погибла, а про него говорили: «Молодец! Остался жив».
Другой подводник поскользнулся и сломал ногу. Тоже остался на берегу. Про него говорили: «Хитрый!». Все относительно.
В Риге у Жени была комната в квартире, где жили местные люди. Они относились к нему недружелюбно, придирались, встречаясь на кухне. Женя нашел способ, как добиться уважения. Иногда он выходил на кухню, садился за свой столик и молча, на виду у соседей, чистил свой пистолет.
Прошла молодость, и Женя вернулся в Москву. Дожил до преклонных лет.
Как-то так получилось, что мы лишь изредка переговаривались по телефону. Линии наших жизней не пересекались.
Давным-давно, в школе, я узнал, что в повествовании случаются лирические отступления. Это когда автор вдруг начинает рассказывать про погоду, про пейзаж, оттеняя смысл происходящего, настраивая читателя на нужную волну. Быть может, о лирическом отступлении надо говорить не так, но ведь за семь десятков лет не грех кое-что подзабыть.
Одним словом, первого человека, с которым я подружился почти в младенчестве, звали Абрам. И хотя лирические отступления случаются, когда повествование в разгаре, я себе позволю с него начать.
К большинству имен прилагаются уменьшительные: Николай – Коля, Василий – Вася, Георгий – Гога, а то и Жора, и так далее. С именем Абрам получается затруднение. Называть младенца полным библейским именем не с руки, Абрашкой – грубо, Абрамчиком – имеет оттенок, отмеченной в песне Галича: «Я папаше наливаю двести граммчиков / Анекдотик сообщаю про Абрамчика». В семье его называли, кажется, Абатиком, ласково, а ребята – как могли.
Мы познакомились, когда мне было почти четыре года, ему – почти три, а моей сестренке почти год. Его не то привели за ручку, не то принесли на ручках в нашу квартиру, спустившись на один этаж. Получилось так, что Абрам с моей сестренкой, сидя на коврике, что-то складывал из кубиков. Я наблюдал. Неожиданно сестренка, оказавшаяся позднее очень миролюбивым человеком, взяла кубик и ударила им Абрама в лоб. Он безутешно заплакал, и на этом первая встреча завершилась. Первоначально он вообще любил задавать ревака. Я был старше, и до меня первого дошло, что плакать стыдно. Однажды я спросил его, почему он часто плачет. Он объяснил, что, например, сегодня утром его маленькая сестра отняла у него детский стульчик, вот и заплакал. А позднее он плакать перестал.
Отец трудности воспитания преодолевал по-своему. Иногда странно. Как-то Абрам рассказал мне, что однажды, когда он хотел пить, отец посоветовал ему налить из графина, что стоял на буфете. Абрам послушался, налил, хлебнул, поперхнулся, потому что это была водка, а не вода. Может быть, поэтому, а может быть, и не поэтому, но Абрам всю жизнь отрицательно относился к алкоголю.
Настала пора поступать в школу, и Абрам пошел в первый класс. Отцу, высококвалифицированному бухгалтеру, удалось убедить школьное начальство немедля перевести сына во второй, и до четвертого класса включительно успехи Абрама в учебе были очень скромными. Однако он старался, трудился, и открылось второе дыхание: с пятого класса и до конца вуза он получал одни пятерки.
В детстве мы много свободного времени проводили вместе. Он гораздо лучше меня ориентировался в московских улицах и переулках и всегда прокладывал курс, так как я в топографии очень туп. Телефонов в наших квартирах не было, но я успешно внедрил перестукивание по паровому отоплению. Когда мы собирались гулять и родители спрашивали, куда идем, а если далеко (например, собрались ехать в Покровское-Стрешнево купаться), то задавали вопрос мне: разрешают ли Абраму? Я авансом говорил «да», а он уже совершенно честно говорил, что мне разрешили. Не помню, чтобы мы когда-нибудь ссорились. Научившись играть в шахматы, я научил и его. Пришла пора школьных турниров, и я играл успешней. Он учился лучше. Однако мы оба не склонны были к зависти и к ссорам тоже. Абрам с малых лет имел выдержку.
Когда мы окончили шестой класс, неподалеку построили новую школу, в Трехпрудном переулке.
Не знаю, сам ли Абрам сообразил, что надо переходить, или же его отец надоумил, но он перешел, а я оказался консерватором, остался в своей семилетке, которая все-таки поближе к дому. В итоге у нас из трех параллельных классов остался один, а учителя оказались не самые квалифицированные.
Как многие ребята нашего поколения, Абрам захотел стать инженером. Школу окончил отличником и поступил в Высшее техническое училище имени Баумана. Учился превосходно, получил сталинскую стипендию. Комсомольские поручения выполнял старательно, и, хотя был скорее молчалив, чем речист, но как-то само собой оказался в авангарде комсомольской организации Училища. Эта вот «карьера» сыграла в его жизни существенную роль. Окончил вуз он с красным дипломом, хотел продолжить занятия в аспирантуре, да не тут-то было. В это время из Московского городского комитета партии погнали важное лицо, а это был выпускник Бауманского училища. Стали наводить порядок и в Училище. В итоге Абрам, казалось бы, мог поступить в аспирантуру, предложение делали несколько заведующих кафедрами, но «ведущая и направляющая» сказала «нет» и поехал он инженерить в Пермь, на военный завод, за Камой-рекой. Где и протрубил лучшие и почти все остальные годы.
Через год после окончания Абрам приехал сдавать приемные экзамены в аспирантуру своего Училища. На этот раз на экзамене по истории партии, или еще как-то эту науку называли, поставили ему двойку. Наглядно пояснили, чтобы не совался. Он узнал, что именно этого хотело высокое министерское начальство. Маленький пример традиционного отношения к естественным богатствам в нашей солнечной стране. Абрам, поступив в аспирантуру, стал бы дельным профессором. Это как минимум.
К Перми Абрама привязывало еще одно обстоятельство. Он был счастливо женат на однокласснице, но ее брат, офицер, попал после войны под «чистку» в армии. Его генерала расстреляли, а офицера посадили. Родители лишились московской квартиры и уехали в Пермь.